Константин СИТНИКОВ

ЗОМБИ

Это была самая захудалая хижина, на краю деревни, нечто вроде
постоялого двора для приезжих. Вместо привычных русской душе тараканов, по
ее бамбуковому полу сновали вереницы крупных рыжих муравьев, а по стенам и
потолку шмыгали маленькие зеленоватые чечеко. Содержала ее крепкая женщина
со слегка отвислыми грудями и широкими бедрами, обернутыми длинным
клетчатым саронгом, на редкость молчаливая или даже немая. По вечерам она
приходила в хижину наводить порядок, приносила объедки, оставшиеся за
день: вареный рис, сдобренный острыми приправами, рыбу и овощи. Этого было
более чем достаточно, чтобы утолить мой скудный голод. Я был единственным
постояльцем, не только в этот сезон, но и, подозреваю, за последние годы.
Две долларовые бумажки, которые она сама вытащила из предложенной мной
пачки, составляли, по всей видимости, полную плату за мое бессрочное
проживание в этой дикарской гостинице. В первый же вечер она привела ко
мне свою дочь, совсем еще девочку с припухлыми губами, но когда я
энергичными жестами втолковал ей, что не нуждаюсь в любви, она с тем же
равнодушием отвела ее обратно и больше не приводила.

Уже второй месяц заставал меня в этой деревне, в одном из самых
глухих центральных районов западномалайзийского полуострова Малакко, среди
аборигенного племени семанги. Целыми днями лежал я на матах из
расщепленного бамбука и слушал, как урчат на бамбуковой крыше дикие
голуби. Странные это были дни - дни томительного ожидания и безысходной
тоски. Каждую ночь я умирал, но воскрешения не наступало, - всякий раз это
была более глубокая смерть, чем накануне. Я погружался в бездонные глубины
отчаяния, свет мерк в моих глазах, солнце было тусклым и черным, как на
негативе. Я чувствовал себя больным и разбитым, меня лихорадило, грудь мою
теснило удушье, каждый вдох давался мне с неимоверным трудом, сердце
останавливалось в груди на несколько часов, и тогда я превращался в
неподвижный труп, забальзамированный тропическим зноем.

Воспоминания казались мне более явственными, чем окружавшая меня
реальность. Снова и снова переживал я в своей душе все эти месяцы
безотчетной надежды и нечеловеческого напряжения, отчаяния и унижения,
унижения перед чиновниками из министерства иностранных дел, перед
чиновниками воздушного флота, перед чиновниками бесчисленных отечественных
и зарубежных таможен, все эти недоверчивые и подозрительные взгляды,
бесконечные проверки и объяснения, взятки и угрозы - все то, что
составляло внешние проявления моей жизни после смерти моей жены.

Смерть моей жены - вот была та грань, которая безжалостно разделила
мою жизнь на две неравные половины: слишком уж безоблачное прошлое и
бесконечно унылое, как серая пелена туч, настоящее. Будущего я себе не
представлял. Иногда я спрашивал себя: зачем, зачем даже после смерти я
мучаю эту несчастную женщину, перевозя ее в цинковом гробу из одного места
в другое, заново бальзамируя при всякой возможности и молясь небесам и
преисподней, чтобы они сохранили ее тело от разложения до тех пор, пока я
не доставлю его в Малайзию? Ответ на этот вопрос был слишком страшен. Нет,
не только любовь... не столько любовь... совсем не любовь подвигла меня на
это, но - теперь я могу в этом признаться - то чувство непоправимой вины
перед своей женой, которое не оставляло меня с первых дней ее роковой
болезни.

Многодневный путь из столицы Малайзии, Куала-Лумпур ("грязное
устье"), в нетронутую глубь страны выпал из моей памяти. Спустя десять
месяцев после смерти моей жены я нашел себя в жалкой хижине, сложенной из
плетеных бамбуковых матов, на окраине глухой малайзийской деревни. Помню,
как впервые заглянул ко мне в дверной проем, пригнув кудлатую голову,
веселый мужчина с тонкими руками и ногами, с короткой кучерявой бородкой
вокруг округлых коричневых щек и неприметного подбородка. На нем были
европейские шорты и традиционная рубаха с широкими рукавами, баджу. Он
присел передо мной на корточки и заговорил на ломаном английском. Назвался
он посредником и сам предложил мне свои услуги за весьма незначительную
плату. Но когда я объяснил ему, что именно мне требуется, он энергично
замотал головой и вскочил, чтобы уйти. Помню, с каким расчетливым
хладнокровием достал я всю свою зеленую наличность и бросил ворохом на
бамбуковую циновку. Далеко заполночь, после изрядного количества кислой
рисовой водки, мы договорились, что он в течение месяца обеспечит
зомбификацию тела моей жены.

На следующее утро, впервые за полгода, расстался я с цинковым гробом,
когда четверо мужчин, приведенных моим расторопным посредником, взялись за
его прямые углы и ходко понесли его в джунгли: к колдунам, объяснил мне
посредник, или, как называл он их на языке даяков, к дукунам.

Ожидание было ужасным. Порой мне казалось, что я схожу с ума. Чтобы
приняться за что-нибудь, даже самое необходимое, мне часами приходилось
убеждать самого себя, что я - именно та личность, которой я привык себя
ощущать, и что все, происходящее с ней, происходит со мной. Но стоило мне
на короткий миг уверить себя в этом, как происходило новое смещение моего
внутреннего взора и все снова становилось призрачным и ирреальным. Я
словно бы терял фокусировку, окружающий меня мир делался размытым и
распадался на цветовые пятна, никак не связанные между собой. Я забывал,
зачем я здесь, в голову мне приходила шальная мысль, что это меня, меня, а
не ЕЕ, по ошибке приняв за труп, превратили в зомби. И удивительным
образом комизм этой нелепой ситуации приносил мне небывалое облегчение,
разрядку тому напряжению, которое скапливалось во мне, как скапливается в
грозовых тучах электричество, прежде чем разразиться молнией. Стоило мне
представить, что это не я, а ОНА приходит за мной, ставшим зомби, как меня
начинал бить неудержимый истерический хохот. Я давно уже заметил, что
крайний ужас и смех связаны друг с другом более тесно, нежели привыкли
думать, и что так называемый черный юмор, который многие считают
кощунством, есть наивысшее проявление самого глубинного человеческого
ужаса, доставшегося ему от первобытного хаоса.

Принято делить всю историю развития вселенной на два периода: период
хаоса и период космоса. При этом забывают, что хаотическое сочетание
элементов в своем бесконечном изменении неизбежно должно на какой-то
краткий отрезок времени сложиться гармонично. Именно это временное и
случайное гармоничное состояние хаоса и называют космосом. Однако хаос
первичен по отношению к космосу не в том смысле, что он ему предшествовал
и затем был им замещен, а в том, что космос - это и есть хаос в одной из
его бесконечных ипостасей. Странные религиозные верования племени семанги,
опиравшиеся на тысячелетнюю традицию зомбификации, как нельзя лучше
отвечали моим собственным представлениям.

Зомбификация! - это слово стало для меня синонимом воскрешения. И это
было единственное слово, понимание которого, как мне казалось, я еще не
утратил. Боюсь, что я жестоко ошибался. Я чувствовал, что постепенно
начинаю забывать языки, через которые привык воспринимать мир; немота моей
хозяйки способствовала тому, что они не замещались никаким другим. Вот
почему - это было на тридцатое или сороковое утро моего пребывания в
деревне - я не сразу понял своего посредника, который неожиданно объявился
в деревне после долгого отсутствия, грязный и пропахший потом, и,
ввалившись в мою хижину, энергичным толчком вывел меня из моего привычного
забытья. Он пропадал несколько дней, и я уже думал, что он сбежал с моими
деньгами. Он широко осклабился, когда я наконец пришел в себя, и весело
проговорил на ломаном английском: "Вадим собираться и следовать свой
посредник. Его женщина готова и ждет Вадима".

Когда его слова дошли до моей памяти, я вскочил на ноги, едва не
уронив ветхую хижину, и вцепился в его тощее плечо. Он осклабился еще
шире, обнажив два ряда мелких зубов, почерневших от постоянного жевания
наркотической травы токэй, названной так по сходству с пятнистым гекко, и,
пригнувшись, проворно, как ящерица, выскользнул из хижины. Я торопливо
последовал за ним.

Рассвело. Со стороны рисовых плантаций доносилась мерная дробь
барабанов, созывающая работников. В неподвижном воздухе уже разливалась
дополуденная жара. Мы прошли через всю деревню и свернули в джунгли. Мы
шли несколько часов, расчищая при помощи парангов заросшую за ночь тропу,
пока, наконец, уже заполдень, не выбрались на священную поляну,
представлявшую собой круглую вырубку с выжженной землей. Посреди нее было
врыто два деревянных столба, украшенных резьбой. Возле одного из них,
привязанный к нему лианой, сидел голый мужчина без головы. Черные курчавые
волосы на его лобке тем больше бросались в глаза, чем больше поражало их
отсутствие наверху. К другому столбу была привязана белая женщина. Она
тоже была обнажена и выглядела непривычно среди буйства цветных красок.
Увидев ее, я остановился на краю поляны. Я словно бы обмер; я судорожно
перевел дыхание и сжал локоть своего проводника. Он глядел на меня,
осклабясь. "Посредник не понимать, зачем такому видный мужчина такой
больной и старый женщина, - сказал он. - Она плохо работать на плантации."
И он засмеялся своей шутке. Я нашарил в кармане последнюю бумажку и не
глядя сунул ему, чтобы он исчез.

Я остался один. Ради этого мгновения я претерпел все муки ада.
Механически, как зомби, я двинулся по выжженной земле к ритуальным
столбам. В голове у меня не было никаких мыслей, внутри не было никаких
чувств. Все мои движения были неосознанными, заученными, инстинктивными.
Приблизившись к женщине, я с усилием поцеловал ее в вялые губы и принялся
развязывать обмотанную вокруг ее тела длинную лиану. На ее лицо я не
смотрел. Наоборот, мое внимание неудержимо влекли к себе самые
незначительные посторонние мелочи: узкая продольная трещина на высохшем
деревянном столбе, крошечной жучок, показавшийся из нее и тут же юркнувший
обратно... Развязав женщину, я стал искать ее одежду. Я нашел ее яркое
платье в мусоре, среди пала на окраине поляны, оно превратилось в грязную
рваную тряпку. Белья нигде не было. Когда я вернулся к своей жене, она
продолжала сидеть все в том же неудобном напряженном положении, в каком я
ее оставил: слегка наклонив торс вперед и безвольно свесив руки вдоль