Даниил СМУШКОВИЧ

ЗЕМЛЯ. НЕБО

Земля. Небо.

Между землей и небом - война.

И где бы ты не был

Что б ты не делал

Между землей и небом - война.

В.Цой

Здесь нет горизонта. Здесь нет неба. Здесь нет даже земли. Только
стены камня, откосы, ущелья, скалы, утесы. Горы.

Здесь нет света и нет радости. Горы хранят нас в своей тени. Они
отсекают нас от мира, заслоняют солнца и луны.

Здесь нет ничего. Холодный камень, и ветер, и сухой треск дальней
перестрелки. Это война.

Это не моя война, напоминаю я себе. Это даже не война Кварка Но'оне и
его вертолетчиков. Я не знаю, чья это война. Уж, во всяком случае, не тех
несчастных, что непрерывным потоком... ну кому вру, себе?.. тонкой
струйкой устремляются в наш госпиталь. Они не верят нам. И, наверное,
правы.

Я уже пятый месяц здесь, в городке с непроизносимым названием. Когда
я записывался добровольцем, все казалось прекрасным. Так, каникулы в чужой
стране, непыльная работа да хорошая зарплата. И еще - гордость: я
представляю свою страну, свою Аргиту. А потом был транспортный самолет,
откуда "волнорезы" детей моря вылетают иногда в сторону проклятого
острова. Теперь я здесь.

Я единственный квалифицированный врач в городе. Остальные -
фельдшера, санитары - местные или из детей моря. Меня они вынужденно
терпят и неохотно уважают. Не за умение - за ненависть которую я питаю
равно к помощникам и пациентам, к фрехи и абскар. Их психика проста, они
понимают только силу - а что может быть сильнее ненависти?

Ненавижу. Какое короткое слово, но сколько же чувств оно вмещает.
Отчаяние, тоска по дому, бессилие злобы, и многое другое, для чего слов
нет вовсе. Слова обманчивы.

Теперь я с усмешкой вспоминаю те амбиции, что толкнули меня на этот
безумный шаг. В тот день, я помню это ясно, у меня умер больной.
Несчастный угасал долго, легочный фиброз сожрал его грудь, но смерть его
все равно стала для меня ударом. Сестра сказала: "Он лег, посинел и умер".
Так просто. Я испугался тогда, не скрою, испугался неизбежных объяснений:
почему он умер? Что вы забыли/не захотели/не смогли сделать? А я не бог, я
не умею лечить легочный фиброз - никто не умеет. И все равно накатило
чувство собственного бессилия, непередаваемо стыдное, мерзостное. Когда на
врачебной конференции просили назваться добровольцев, я встал первым.
Чтобы доказать себе, родственникам покойника, коллегам, всем - что гожусь
я для большего, чем прозябание (слово-то какое!..) в провинциальной
клинике для малоимущих. А через неделю пришла повестка.

Вот стучат в дверь. Это мой переводчик, Т'чаха. Я ненавижу и его, как
он - меня. Он из людей моря, но знает язык горцев. Удивительно, что обе
стороны в той войне говорят на одном языке.

- Заходите, - говорю я.

Он осторожно переступает порог. Я усилим воли делаю вежливое лицо.
Как бы мы друг к другу не относились, он, как и я - цивилизованный
человек. Один из немногих в этом аду.

- Принесли раненых, верг-амен доктор, - говорит он. Почему-то он
постоянно награждает меня дворянским титулом. Я не возражаю.

- Пойдемте, - отвечаю я.

Мы спускаемся по скособоченной лестнице. Госпиталь расположен в
здании бывшей гостиницы; мы первые постояльцы с начала войны. Хозяева то
ли бежали не побережье, то ли сгинули в мясорубке боев, а здание ветшало
потихоньку, пока судорога беспокойной земли не переломила его пополам.
Лестницу перекосило, да такой она и осталась.

Приемная - бывший холл. Трое горцев бестолково суетятся вокруг
носилок. Я раздвигаю их, наклоняюсь к раненому.

Он, к сожалению, не безнадежен. Кому-то из сопровождающих достало ума
перетянуть бедро куском веревки. Ниже колена - кровавые ошметки, еще ниже
- ничего. Противопехотная мина.

- В зал, - командую я и, не дожидаясь отклика, направляюсь к
следующему. Тому повезло больше - он мертв, разорван почти пополам.

- Я не воскрешаю усопших, - говорю я стоящему близ носилок мужчине с
безумным лицом, повторяю то же на языке детей моря. Какое-то мгновение мне
кажется, что без Т'чахи не обойтись, но мужчине все же понимает - оседает
на пол, громко, без стеснения всхлипывая. Я отворачиваюсь от него. Мне нет
дела до ваших мертвых, я пришел спасать тех, кого можно спасти. Безмозглые
идиоты.

Бегом - в операционный зал. Там суета, готовят стол, готовят
инструменты. Я тоже готовлюсь - натягиваю на голое тело желтоватый
балахон, стягиваю волосы алой повязкой, чтобы не падали на лоб, погружаю
руки по локоть в жгучий, резко пахнущий дезраствор. Операция начинается.

Проклятый город. Здесь даже электричества нет, мы вынуждены
довольствоваться тем, что получаем от вертолетчиков с их генераторами.
Все, что можно, делается вручную. Я берусь за ножовку и начинаю пилить
неподатливую кость. Парень стонет даже под наркозом. Совсем мальчишка, ему
и полутора циклов нет. В лучшем случае он умрет. В худшем - останется
инвалидом. Убогих здесь и в прежние времена не жаловали. Иногда мне
кажется, что я спасаю людей из ненависти к ним. Позволит им умереть было
бы слишком просто.

Пила - в сторону, теперь напильник. Я стачиваю острые краешки кости.
Скорей бы кончилась эта тягомотина. Тогда можно будет спокойно зайти к
Кварку Но'оне, поговорить, выпить... чаю. Леранийцы спиртного не пьют.
Зато пьют местные, но их самогон я в себя влить не способен. Они пьют даже
дезраствор. Кварк божится, что они и бензин пьют, но в это я уже не верю.
Я аккуратно зашиваю культю по слоям - мышцы, фасции, еще фасции, кожа.
Отличная будет культя, на ладонь ниже колена.

Я стягиваю перчатки, швыряю их в таз, к жуткому месиву из мяса, кости
и салфеток. Метарку бы - но если после каждой операции пить, мой запас
истощится за неделю. А в этой дыре не то, что метарку - шлюх нет. Я даю
последние указания сестрам и выхожу.

Городок стоит в узкой долине. На запад скала, и скала на восток, а на
юге - гора, потухший вулкан, чье название состоит из трех пулеметных
очередей и одиночного выстрела. Где-то на южных ее склонах прячутся пушки,
точно блохи в шкуре огромного зверя. Большей частью позиции фрехи
находятся западнее от нас, а абскар - восточнее, но кое-где они
пересекаются, перемешиваются и заходят друг другу в тыл. Я гляжу в небо -
непередаваемо синее, ослепительное, очень холодное; где-то в невообразимой
выси скользит серебряная тень самолета, летящего на юг, в Лерани, в Хэйан,
в Аргиту... Аргита. Только здесь, на Горгаале я понял, что такое - родина.

Вертолеты стоят на выровненной взрывами площадке на окраине
полуразваленного города. Тридцать уродливых ящеров скорчились на
утоптанной железными лапами щебенке. Их черные глянцевые бока украшают
леранийские опознавательные знаки, ярко-голубые с алым. Я рефлекторно
опускаю глаза: на рукав моей куртки нашит маленький аргитянский флаг, три
цветные полоски - лиловая, белая, золотая. Я оглядываюсь: серые камни
вокруг, серые дома, редкие черные пятна угля и сажи, зеленые - травы,
синие с радугой - луж. Я сплевываю в лужу и захожу в барак.

Кварка я застаю в его комнате. Он сидит на раскладном походном стуле,
жжет травы на блюдце - откуда ему достать курильницу в опустевшем городе?
Ароматный, чуть горький дым наполняет комнатушку, улетучиваясь потихоньку
через вентиляционное отверстие. Лицо Кварка в дыму походит на
древнехэйанскую маску воина: узкое, цвета темной бронзы, с длинным прямым
носом и острыми скулами.

Странно, но Кварк мне нравится. Почти. Я жгуче завидую ему, до
спазмов в желудке, завидую его ироническому спокойствию, его потрясающему
обаянию, ненавижу его - и все же меня тянет к нему, нему, так унижающему
меня одним тем, что он есть. Мазохизм какой-то.

- Добрый вечер, Рред, - произносит лераниец. - Спокойный сегодня
выдался денек.

- Вечер? - переспрашиваю я. Да, и вправду: темнеет. Сколько же я
простоял за операционным столом? Опять болят колени - это профессиональное
у нас, хирургов. Я сажусь рядом с Кварком и медленно вытягиваю ноги.

- Какие новости? - спрашиваю я.

- Обычные, - отвечает он. - Стреляют, хоть и перемирие.

- Я не об этом...

Кварк понимает недоговоренное. Ему тяжелей, чем мне - все порты
Горгаала принадлежат детям моря, с которыми у леранийцев старые счеты.

- Дома? Все как обычно...

Он неторопливо пересказывает мне сводку мировых новостей. "Дома" для
нас означает - где угодно, только не здесь.

- Чаю? - спрашивает он, закончив. Я киваю. За окном сгущается синева
ясного вечера.

Мы пьем пахучий травяной чай, что вяжет рот и чуть дурманит мысли. Не
знаю, что за корешки Кварк кидает в чайник, но им удается немного разжать
ледяную хватку ненависти на моем сердце. Лераниец болтает о своей жизни на
родине, о том, как он вернется, и заведет вторую жену в дополнение к той,
которая ждет его дома, и получит повышение по службе. Он даже
пустопорожний треп ухитряется превратить в серьезный рассказ. Шумы дня
стихают, едва слышится рокочущая вдалеке канонада. Вот уже второй месяц
фрехи штурмуют долину Спящей Собаки, где засели абскар. Иногда мне хочется