Чтение 54–й страницы книги ~Вторжение в Персей~

А если изнашиваются отдельные органы, их заменяют. Граций три раза
менял сердце, два раза мозг, раз восемь желудок - и после каждой замены
омолаживался весь его организм.

- Колебательное движение между старостью и обновлением, - сказал
Ромеро. - Или навечно законсервированная старость? Земной писатель Свифт
описал породу бессмертных стариков - немощных, сварливых, несчастных...

Замечание Ромеро было слишком вызывающим, чтоб галакт оставил его без
ответа. О Свифте он не знает. Но законсервировать старость невозможно. В
юности и старости биологические изменения в организме происходят так
быстро, что задержать здесь развитие нереально.

Но полный расцвет - это тот возраст, когда организм максимально
сохраняется, это большое плато на кривой роста. Именно этот возраст,
стабильную зрелость, и выбирают галакты для вечного сохранения. Они охотно
передадут людям свое умение, чтоб и люди воспользовались преимуществами
разумного бессмертия.

Я больше не вмешивался в разговор, только слушал. И с каждым словом,
с каждым жестом галактов я открывал в них ужас перед смертью.

Нет, то не был наш извечный страх небытия, мы с детства воспитаны на
сознании неизбежности смерти, случайное начало и неотвергаемый конец - вот
наше понимание существования. Наше опасение смерти - лишь стремление
продлить жизнь, оттянуть наступление неотвратимого.

А эти, бессмертные, полны были мучительного ужаса гибели, ибо она
была для них катастрофой, а не неизбежностью.

Нелегкая задача, думал я. Не склонять на выгодный и благородный союз,
как мне представлялось вначале, а переламывать их натуру - вот что выпало
тебе на долю, Эли.

- Теперь вам понятно, беспокойные новые друзья, как велики наши
сомнения, - закончил Граций свою изящную речь о вечной молодости галактов.
- Не будем же больше испытывать терпение собравшихся - вас давно уже ждут,
пойдемте!

Я быстро устал от праздника.

Удовольствие было слишком много - и разноцветного сияния, и
разнообразных запахов, и непохожих одна на другую фигур, и слишком
приветливых слов, и слишком радостных улыбок... Бал под светящимися,
благоухающими деревьями показался мне таким же утомительным, какими,
вероятно, были древние человеческие балы на паркете в душных залах при
свете догорающих свечей.

Но Мэри праздник понравился, и я терпел его сколько мог.

Душою бала стали Гиг и Труб.

Невидимок у галактов еще не бывало, и Гиг порезвился за всех
собратьев. Он, разумеется, не исчезал в оптической недоступности, но зато
в штатской одежде - зримый во всех волнах - вдосталь покрасовался. Его
нарасхват приглашали на танцы, и веселый скелет так бешено изламывался в
замысловатых пируэтах, что очаровал всех галактянок и ангелиц.

А Труб устроил показательные виражи под кронами деревьев, и ни один
из местных ангелов не смог достичь его летных показателей - такою формулой
он сам определил свое преимущество.

Ромеро тоже не терял времени попусту. Окруженный прекрасными
галактянками, он разглагольствовал о зеленой Земле.

И, поймав краешком уха его речь, я подивился, что увлекло меня в
суровые дали от того райского уголка, каким была Земля в его описаниях.

Лусин исчез, Осима тоже пропал. Орлан, бесстрастный и неприкаянный,
бродил под деревьями - бледным призраком в красочной толпе. То галакт, то
ангел, то вегажитель раскатывались к нему с вопросами - он вежливо
отвечал.

И Орлана вовлекли в пляску - два светящихся вегажителя смерчами
вертелась вокруг него, а он, все такой же безучастный и молчаливый, порхал
между нами, раздувая широкий белый плащ. Не знаю, как змеям с Веги, а мне
эта пляска не показалась увлекательной.

Ко мне подошел взбудораженный Ромеро:

- Дорогой адмирал, к чему такая постная физиономия? Как было бы
прекрасно, если бы командующий звездной армией человечества поплясал с
новообретенными союзниками!

- С союзницами, Ромеро! Только с союзницами - и с прямыми дамами, а
не вправо и влево сконструированными. Но, к сожалению, не могу. Спляшите и
за меня.

- Почему такая мировая скорбь, Эли?

- Боюсь Мэры. Она кружится с ангелами и змеями, но все время
оглядывается на меня. Вам хорошо без Веры, а мне грозит семейный скандал,
если не поостерегусь.

- Нет, так легко вы не отделаетесь, - воскликнул он и пригласил двух
галактянок.

Я не доставал головой до плеча моей партнерши, но это не помешало нам
сплясать веселый танец под веселую музыку. Музыкантов я не увидел: звуки
передавались телепатически.

Было хорошо, но не настолько, чтоб захотелось повторить танец.

Я забрался в чащобу освещенного деревьями парка. Веселая сумбурная
музыка, звучавшая во мне, стала ясной и грустной. Я вспомнил
индивидуальную музыку, распространенную на Земле: чем-то звучавшие во мне
мелодии походили на те, земные, - под настроение.

Но было и важное различие: мне сейчас не хотелось грустить, душа моя
не заказывала печальных звуков. Мелодия здесь рождается гармонически, она
создавалась не одним мною, но всем окружением - и темной ночью, и
сияющими, разноцветными, разнопахнущими деревьями, и радостью наших
хозяев, ублажающих своих гостей, и их опасениями перед нашими домоганиями,
и состоянием моей души... И все это складывалась в звучную, легкую, нежную
и печальную многоголосую фугу.

В парке меня вскоре разыскала Мэри.

- Эли, здесь божественно хорошо! Как бы порадовался наш Астр, если бы
он попал сюда вместе с нами!

- Не надо вспоминать Астра, Мэри! - попросил я.

Мы долго бродили по парку. Давно отгремел праздник, наши удалились на
покой, хозяева пропали, а мы по-прежнему любовались феерией, превращенной
в быт, - сейчас, на исходе ночи, она расточалась для нас одних.

Потом, уставшие, мы уселись на скамейку. Мэри положила голову мне на
плечо, а во мне поднялись мысли, чуждые великолепной ночи.

Я вспомнил Землю и Ору, первую встречу с Мэри в Каире, первую - и
последнюю - встречу с Фиолой, сумасбродную любовь к прекрасной змее, так
бурно заполнившую меня и вскоре так незаметно угасшую, наше дальнее
путешествие в Плеяды, оба наши вторжения в Персей, картины злодейств
разрушителей.

Тысячи страстных, то нежных, то горьких воспоминаний вздымались во
мне и стирались, я бродил в прошлом, то восхищаясь им, то негодуя, -
переживал его заново.

А потом место прошлого заняло настоящее, но не то, пленительное и
томное, в котором я сейчас находился, нет, суровое, полное недоверчивости
и опасений. Я размышлял о галактах, о их совершенной самоублаженности, о
слепом ужасе смерти, чудящейся им за пределами их звездных околиц.

И мне страстно, до боли в сердце, хотелось опровергнуть их, бросить
им в лицо горькие обвинения в эгоизме, возродить погасшую ответственность
за судьбы иных, далеких им звездных народов, влить в их спокойную кровь
наш, человеческий бальзам беспокойства...

Я повернулся к Мэри и сказал:

- Ты права, Мэри, Астру бы здесь понравилось. Воображаю, как бы он
плясал с Гигом и кувыркался в воздухе с Трубом.

- Не надо! - оказала она. - Ради бога, не надо, Эли!

...С той ночи прошло много лет. Я сижу на веранде в нашей квартире на
семьдесят девятом этаже Зеленого проспекта, той самой, что мы когда-то
занимали с Верой. Вера недавно умерла, прах ее, нетленный, покоится в
Пантеоне. Скоро и мы с Мэри умрем, искусство бессмертия галактов, несмотря
на все эксперименты, пока что людям не дается. Я не жалуюсь. Я не страшусь
смерти. Я прожил хорошую жизнь и не отворачиваю лицо, когда вспоминается
пережитое.

А внизу, против наших окон, в центре Зеленого проспекта, высится
хрустальный купол - мавзолей Астра. Я не буду вызывать авиетку, чтобы
опуститься к куполу. Я закрываю глаза и вижу, что в нем и что вокруг него.
Вокруг мавзолея днем и вечером - посетители, их очередь иссякает лишь к
поздней ночи. А внутри, в нейтральной атмосфере, - он, наш мальчик,
маленький, добрый, кажется, и в смерти энергичный, и такой худой, что
щемит сердце. А у входа никогда не меркнущая надпись: "Первому человеку,
отдавшему свою жизнь за звездных друзей человечества". Эту надпись сочинил
Ромеро, я видел слезы в его глазах, когда он предлагал ее Большому Совету,
видел, как плакали члены Совета. Я благодарен Ромеро, я всем благодарен,
мне хорошо. У нас с Мэри лет ничего своего, кроме совместно прожитой жизни
и трупика сына, ставшего святыней человечества, - так иного у нас, так
бесконечно много! Мне хорошо, и я не буду плакать.

Последний раз в своей жизни я плакал тогда, ночью, на великолепной
планете галактов, под их радостными деревьями, источающими сияние и
аромат, - и Мэри, обняв меня, плакала вместе со мной...