Сергей СНЕГОВ

ТРИДЦАТЬ ДВА ОБЛИЧЬЯ ПРОФЕССОРА КРЕНА

Памфлет-фантазия

К начальнику полиции вошел следователь. Начальник, энергичный
старичок с провалившимися щеками и злыми глазками, недовольно повернулся к
нему. Тот походил скорее на тренера команды тяжеловесов, чем на юриста.
Начальнику не нравилась в помощнике слишком оптимистическая внешность и
доверие к людям. За три года работы в полиции этот самодовольный боров
довел до смертного приговора всего четверых и не добился для других своих
подопечных полных ста лет тюремного заключения. Начальник не одобрял
методов следователя. Тяжелый кулак был веским аргументом не всегда. "Вину
из обвиняемого лучше не выдавливать, а выдалбливать, - говорил начальник.
- А невиновные если и существуют, то лишь в ближайшем окружении господа
бога, да и то потому, что туда не добраться". Начальник не позволял себе
чертыхаться, но господа бога вспоминал с благоговением часто.

- Я вас не звал, Симкинс, - заметил начальник.

- Совершенно точно, господин полковник, - ответил следователь,
кланяясь. - Я, с вашего разрешения, в связи с загадочным вопросом
профессора Крена...

- Вы олух, Симкинс, - почти вежливо сказал худой начальник. - Никаких
загадочных вопросов в деле Крена не существует. Как этот прохвост Крен?

- Бредит. Третий день не приходит в себя. Врачи ни за что не
ручаются.

- Никто бы не дал врачам медной монеты, если бы они за что-нибудь
поручились. Врач в самом простом случае должен сомнительно качать головой
- этим он повышает себе цену. Зато я поручусь, что меньше двадцати пяти
пропойца Крен не отхватит. Если, конечно, вы не испортите заварившуюся
кашу своим всепрощением.

- Постараюсь, господин полковник. Сделаю все возможное. Между прочим,
Крен не пьет. Никогда не пил!

- Вы оглохли, Симкинс? В сотый раз спрашиваю, что вам надо?

- Если позволите... Обгоревший дневник Крена восстановлен почти
полностью, много интересного... В парламенте выступал Поппер, я отчеркнул
в газете важнейшие места.

- Давайте Поппера! Так, так. Ага, вот: "Я лично осматривал эти
великолепные заводы, - произнес оратор в своей речи, - и убежден, что с
божьей помощью и дополнительными капиталовложениями их можно
переоборудовать для выпуска военной продукции. Что же до мошеннических
проектов нынешних акционеров, то от них приходится отказаться как от
беспардонного блефа".

Начальник поднял голову и осмотрел своего помощника с головы до ног.

- Вы слишком плотно ужинаете, Симкинс. К сорока годам у вас будет
свыше ста килограммов. Жир вреден, ибо развивает добродушие. У хорошего
человека злость сидит в костях, а не в жире. Сколько их было, этих
искусственников? Тридцать два, вы сказали?

- Сорок восемь. Крен говорит о тридцати двух потому, что они ему всех
ближе. Но всего их было сорок восемь. Ни один пока не пойман.

- Оставьте дневник и можете идти.

Когда следователь осторожно закрыл за собой дверь, начальник
пододвинул обгоревшую тетрадь. От первых страниц ничего не осталось,
многое отсутствовало и на следующих, но середина и конец составляли почти
связный текст. Начальник читал с интересом, временами качал головой и - не
то удивленно, не то восхищенно - бормотал про себя: "Прохвост же! Ну и
прохвост! Двадцать пять - и ни года меньше!"

...потрясенный. Я стремился лишь к этому восемь мучительно трудных
лет - нет, я не мог поверить! Это было слишком хорошо, немыслимо хорошо! Я
заметался по комнате, чуть не плакал; думаю, взгляни кто со стороны, решил
бы, что я сошел с ума, - так я был рад! Потом я сказал: возьми себя в
руки, он настал, наконец, час твоего торжества - весь мир вскоре падет к
твоим ногам! Я прикрикнул на себя: и на меньшее, чем мир, не соглашайся,
руки у тебя достаточно сильны, чтобы поиграть этим шариком; нет, говорю
тебе, нет, ты не напрасно потрудился, человечество отметит тебя среди
величайших благодетелей! После этого я приблизился к аппарату. Колени у
меня дрожали. Шарик жил, пульсировал, расчле...

...пошел на убыль: четыре дня реального существования после восьми
лет горячечных мечтаний и математических расчетов! Здесь важен факт - мне
удалось материализовать мысли, остальное - детали; детали можно
переделывать и дорабатывать. Я почувствовал усталость: четверо суток без
сна - даже для меня это многовато. Я в последний раз полюбовался
рассасывающимся в растворе комочком. Я знал, что когда проснусь, комочка
не будет. Он был - лишь это имело значение! Я повалился на диван...

...Черт! - сказал он. - Счет электрической компании за этот месяц
чудовищный! Вы не жуете эти проклятые киловатты, профессор Крен?

- Не понимаю, чего вы хотите, доктор Паркер? - сказал я, сжимая под
столом руки. Я не хотел, чтобы он заметил, что я волнуюсь.

- Отлично понимаете! То, что легко разрешают себе частные компании,
нам недоступно. Налогоплательщики раскошеливаются на полицию, а не на
науку.

- Вычтите из моего жалования за лекции. Хоть за три года вперед!

Он фыркнул. У него была рожа самодовольной жабы. Он растянул до ушей
синеватые губы. В его выпуклых глазах мерцали зеленые огоньки. Я его
ненавидел.

- Вы нахал, Крен! Может, вы припомните, видали вы в последнем
семестре кого-нибудь из своих студентов?

Я молчал. В эту зиму я не прочитал ни одной лекции. Я ссылался на
нездоровье, на неполадки с аппаратами, находил тысячи других причин, чтобы
не появляться в аудитории. Меня корчило от мысли, что придется забросить
эксперименты хоть на час. Изредка встречая студентов во дворе колледжа, я
отворачивался и торопился пройти мимо.

- Вы израсходовали свое жалование за десять лет вперед, - продолжал
Паркер. - Два таких профессора, как вы, выпустят в трубу любой
университет...

...миллиарды лет! Я содрогнулся, представив себе безмерный
однообразный бег столетий, начавшийся с момента, как первый комочек
протоплазмы стал развиваться в мыслящую субстанцию. Продолжительность
человеческой жизни рядом с продолжительностью процесса, создавшего ее, -
песчинка у подножия Монблана! Что сложнее? Быть готовой песчинкой или
нагромождать гору, порождающую песчинку? Я задал себе этот вопрос и
ужаснулся - ответ был иной, чем я ожидал. Ровно три миллиарда лет
понадобилось природе, чтобы даровать женщине умение за девять месяцев
породить новую жизнь. Труд женщины и природы несоизмерим. "Монблан и
песчинка!" - твердил я себе, шагая по лаборатории из угла в угол.

Да, конечно, я совершил открытие. Я нашел способ миллиарды лет,
потраченные природой, сжать в недели и дни. Я уверен: мне поставят
памятники во всех городах мира, каждое слово, набросанное мной на листке,
будут изучать под микроскопом. "Он был в волнении, когда писал эту букву
"а", в ней чувствуется нервозность", - скажут знаменитые историки. "Нет, -
пойдут доказывать другие, - буква "а" спокойна, но взгляните на "б"! Мы
берем на себя смелость утверждать, что в момент, когда Крен чертил эту
букву, его полоснула ослепительная идея, может, та величайшая его мысль -
об искусственно созданном усовершенствованном человеке. Макушка буквы "б"
набросана с гениальной свободой и широтой!" Все это будет, не сомневаюсь.

Ничего этого не будет! Рожденное мной детище беспомощно. Я - мать,
вышедшая из больницы одинокой во враждебный мир. Я сижу на камне с
ребенком в руках, у меня нет денег, нет еды, льет дождь. Ребенок корчится
и тихо плачет. Что мне делать? Нет, что же мне...

- ...Мак-Клой! - сказал он, пожимая руку. - Я представлял вас другим.
Мне думалось, что вы черный, как паровозная труба. У вас вполне приемлемое
лицо, док, уверяю вас.

- И мускулы боксера! - пискнул второй, очень маленький и юркий, с
мышиным личиком, желтозубый и редковолосый. Он хихикнул и поправил
галстук-бабочку. Рука его была покрыта красноватой шерстью. - Я -
О'Брайен. Вы не выступали на ринге, профессор? Я хорошо помню, как некий
Рудольф Крен нокаутировал любимца публики Джойса во втором раунде. Судья
сделал все, что мог, но что он мог сделать, если Джойс пришел в себя лишь
на другой день? Нет, вспоминаю, того парня звали Карпер. Он вам не
родственник?

- Садитесь, Крен! - проговорил третий. Этот не протянул руки, лишь
указал на кресло. Мне показалось, что он у них главный. Он был худ и
угрюм. Я еще не видал таких колючих глаз: он ударял ими, как гвоздями.
Кстати, они были цвета гвоздей. - Моя фамилия Гопкинс. Я читал ваш
меморандум. Вам не кажется, что это может плохо кончиться?

Я сразу понял, что с ними нельзя быть искренним. И великан Мак-Клой,
и карлик О'Брайен, и железный сухарь Гопкинс были одинаково мне чужды. Их
возмутила бы, если не рассмешила, великая страсть, поддерживающая меня
восемь тяжких лет. Высокие мотивы моей работы могли им показаться лишь