- Откуда? - Это моя профессия. - Какая профессия? - _З_н_а_т_ь_, - ответил
Художник. - Я прошу вас, Борис Владимирович, не повторяйте попытки. Всего
хорошего. До свидания. - Он поклонился мне как-то очень церемонно и пошел
к вокзалу, журавлиными ногами перенося тело через рытвины. Я увидел, как
Циркуль-Клазов, выбежавший навстречу из дверей, вдруг остолбенело
выпрямился и содрал очки, а затем пружинисто, четко вздернул облупленный
подбородок - ать! - по-военному приветствуя его. Я смотрел и обливался
горячим потом. Мне было не вырваться отсюда.
грязные, в размазанной типографской краске. Я их здорово отделал, катаясь
по насыпи. В центральной - четверть первой страницы занимала мутноватая
фотография совершенно одинаковых грузных людей, стоящих на аэродроме и
недобро улыбающихся. Кого-то встречали после дружественного визита. Или,
наоборот, провожали. (Хорошо бы навсегда). Передовая статья призывала
критиковать, невзирая на лица, проявлять инициативу и по-коммунистически,
смело вскрывать имеющиеся недостатки. (Нашли дураков!) В международном
разделе сообщалось, что американская военщина по-прежнему бряцает и
нагнетает напряженность, в то время, как наши мирные учения "Дружба"
существенно углубили процесс разрядки. (Ну, - это понятно). Король
Какермакии Макеркакий Второй заявил племенным вождям, что его страна
отныне выбирает социалистический путь развития. (Значит, и у них мяса не
будет). Количество забастовщиков на металлургических предприятиях
Обдиральда за истекшую неделю увеличилось примерно наполовину. (Видимо, с
двух до трех). Некто Опупени, выдающийся (на своей улице) политический
деятель, восхищался грандиозной Продовольственной программой нашей страны.
(Это - без комментариев). Наличествовала также громадная статья о правах
человека на Западе. Никаких прав там отродясь не было. И, естественно,
никогда не будет. (Здесь я вообще молчу). Рубрика "По родной стране" бодро
извещала, что посеяно, собрано, намолочено, сохранено, доставлено в
магазины, продано населению, съедено и переварено, запущено, построено,
введено в действие, заселено, повышено, улучшено и так далее - по крайней
мере на одиннадцать процентов больше. (По сравнению с чем?) Подвал на
четыре колонки содержал острокритические материалы о дефиците гуталина в
городе Сербюжанске. Осуждался товарищ Цухабеев. Дальше ютились - спорт,
искусство, телепрограммы. То есть, полный и абсолютный ноль. Дежурное
блюдо словоговорения. Я напрасно скользил глазами по диагоналям квадратных
статей. Не было ни единой зацепки. В местной газете, испещренной
подслеповатым шрифтом, красовалась все та же унылая фотография о встрече
на аэродроме, и все та же изрядно протухшая неудобочитаемая передовая
призывала трудящихся смело критиковать. А на остальных страницах
безудержно колосились яровые, шумел и наливался вызревающий клин озимых,
скотница Васильева непрерывно нагуливала мясо, а доярка Поддых выжимала из
каждой коровы столько высококачественного молока, что, наверное, у
животных наматывались копыта на позвоночник. Рабочие местного
автотранспортного предприятия выдвигали инициативу: ездить без бензина и
без грузовиков. А в дальнейшем - и без самих водителей. Предлагалось
выполнить план будущей пятилетки к нынешней годовщине Советской власти.
Вероятно, Карась был прав. Район, как трактор, пер за достижениями. Все
это было знакомо, угнетающе-знакомо, муторно-знакомо и не вызывало ничего
кроме привычного отупения. Я не понимал, почему началась иммиграция? Ведь
не на пустом же месте? Нужны катастрофические причины, чтобы взбаламутить
такое количество людей, привыкших к благам и к неограниченной личной
власти. Требовался, по меньшей мере, ураган, чтобы вырвать их из
насиженных кабинетов и, словно деревья по небу, обдирая тугую листву,
вращая корнями и ветками, зашвырнуть в Великое Никуда. Правда, газеты были
за восемнадцатое число! Да! - за восемнадцатое. Август! Понедельник!
последней странице жеваной многотиражки, внизу, где обычно указываются
выходные данные, после слова "редактор" стояла очень странная и очень
неожиданная фамилия. Не - Черкашин И.В., как полагалось бы в номере, а
совсем-совсем другая: чрезвычайно странная и чрезвычайно неожиданная -
совершенно неуместная здесь. Я, наверное, секунд пятнадцать придурковато
взирал на нее, прежде чем до меня дошло: типографские строчки, как
водоросли, зашевелились перед глазами. Это была _м_о_я_ фамилия! Она была
напечатана вразрядку, прописным жирным боргесом и отчетливо выделялась над
перфорированным обрезом. Я смотрел и не мог оторваться. Было нечто
завораживающее в девяти обыкновенных буквах. Нечто злобное, окончательное
и бесповоротное. Словно потусторонние зрачки приковывали они меня. Значит
- Хронос! Значит - дремотный Ковчег! Значит - мне действительно не уехать
отсюда! Я все-таки скомкал газеты в безобразный шевелящийся ком и как
можно дальше отбросил его в пространство между двумя железнодорожными
бараками, а затем поколебался секунду и швырнул туда же мятый тяжелый
незаклеенный конверт с документами, прошуршавший и врезавшийся в лопухи.
Все! С меня было достаточно. Серебристая паутина, свисая, блестела на
низких стропилах. Я увидел пропыленную россыпь бутылок, треснувший серый
ящик из-под картошки, заплесневелую половинку хлеба, над которой столбиком
роилась озабоченная мушиная зелень. Удивительное безлюдье царило вокруг.
Удивительное безлюдье и тишина. Разъезд был пустынен, тускло сияли рельсы,
пузырилась на шпалах смола, солнце подбиралось к зениту, я не знал: следят
ли еще за мною или нет, но меня это не интересовало, потому что проступали
уже сквозь землю многочисленные крысиные следы.
тропу, ведущую вдоль обрыва, глубокой колеей подминали лопухи в канаве,
которые так и не распрямились, и по толстой ватной пыли, покрывающей
улицу, отворачивали к забору, мимо щепастых досок, к калитке в
человеческий рост, обитой поперек ржавыми полосами железа. Я бы никогда не
догадался, что это - следы: широченные пятипалые отпечатки, когтями
врезающиеся в землю. Даже на обтертых камнях белели свежие сахарные
царапины. Редактор вздернул растопыренную ладонь: Осторожно, не наступите!
- А почему нельзя? - спотыкаясь спросил я. - Очень плохая примета. - И чем
же она плохая? - спросил я. - Говорят, что сожрет Младенец. - А вы верите
в Младенца? - изумленно спросил я. - А вы не верите в него? - в свою
очередь спросил редактор. - Но это же слухи, вымысел, - сказал я. - Там,
где нет правды, слухи становятся реальностью, - сказал редактор. - Все
равно, не могу поверить, - _озираясь, _сказал _я. - Я тоже сначала не
верил... - А теперь что же? - шепотом спросил я. - А теперь верю, - сухо
ответил редактор. Он пошарил пальцами в узкой дыре над ручкой и со
скрежетом оттянул засов. Калитка отворилась. Показался чистый метеный
дворик, куда из сада тяжело перевешивались дурманящие ветви смородины.
Подбежал розовый умытый поросенок и, хрюкнув пару раз, весело задрал
пятачок. - Циннобер, Циннобер, Цахес, - тихо сказал редактор. - Вы,
наверное, помните историю о маленьком уродце, который присваивал чужие
заслуги. - Нет! - отрезал я. Я его ненавидел в эту минуту. Пожилая
женщина, обирающая ягоды со стороны двора, почему-то босая, расстегнутая
до белья, услышала нас и повернулась - медленно, будто во сне, - уронила
таз, выкатила из-под ресниц блестящие родниковые слезы. - Как хорошо, что
ты вернулся, Бонифаций, - ласково и горько сказала она. - Я так за тебя
боялась, я уже думала, что тебя украли, раздели, сварили на колбасу, я
очень скучала по тебе... - Она покачнулась. Давя рассыпанные ягоды,
осклизаясь на кожицах, редактор стремительно шагнул и привлек ее к себе,
не давая упасть. Женщина всхлипнула утиным носом. - С тех пор, как ты
умер, у нас все по-старому: родился Кузя, Марью Федоровну зарезали, яблоки
гниют и гниют - хоть плачь, у Кабашкиных стащили простыню среди бела дня,
картошку еще не копали, позавчера был сильный дождь, каждую ночь приходит
Дева и скребется ногтями в твое окно... - Из каких-то складок она достала
здоровенный покрытый ржавчиной гвоздь и, не смущаясь, почесала им в
голове. - Ты же, наверное, хочешь есть, Бонифаций? Здесь у меня кусочек
мыла - положи сверху немного известочки и будет вкусно, ты же всегда любил
известку, я помню, помню, помню... - Голос ее пресекся на коротком и
остром вдохе. Жизнерадостный поросенок терся о щиколотки, вокруг которых
запеклась грязь. Подошла взъерошенная деловитая курица и задумчиво клюнула
меня по туфле. _-_ _О_н_и_ _нас всех переделают... _О_н_и_ не пощадят
никого... - оборачиваясь ко мне, сказал редактор. Я вздрогнул. Будто
черная молния просияла окрест. Будто колдовская, невыносимо долгая,
накопившая густое электричество, широкая беззвучная молния - обнимая
ветвями половину мира, превращая его в негатив и выхватывая на мгновение
лишь квадратные угольные зубы на скуластом лице, которое оплывало дрожащим
фосфором. Я уже видел эту женщину! Я уже видел, как она танцует, неумело
кружась, словно школьница, слегка приподнимая лохмотья измочаленной юбки.
Я уже видел, как редактор беспомощно цепляет ее за округленные локти,
пытаясь остановить и - умоляя, умоляя о чем-то. Я уже видел, как
шарахается из-под ног обезумевший поросенок, радостно включаясь в игру, а
испуганная курица, клокоча и теряя больные перья, горячим комком
перепархивает через забор. Я уже видел это - двести миллионов раз! Это -
его сестра, ей пятьдесят шесть лет, она учительница географии, у нее
сколиоз, недавно ее н_а_в_е_с_т_и_л_и_, и теперь она целыми днями собирает
тараканов - разговаривает с ними о жизни, называет по именам и
подкармливает бутербродами с клубничным вареньем. Они тут все сумасшедшие!
Зубы Хроноса! Дремотный Ковчег! Прокатился шелестящий гром, словно выдох,
и распахнулась калитка на соседнюю улицу, облитую белым полуденным жаром.
Пыль съедала шаги. Курица еще почему-то дико носилась в небе. Эту улицу я
тоже видел - двести миллионов раз! Она заросла чертополохом, бородавчатые
цветы его достигали груди, а меж зеленых завязей их, посверкивая на
солнце, роились трудолюбивые пчелы. Плетеные кривые изгороди. Паутинный
крыжовник. Серая морщинистая картофельная ботва, бесконечными рядами
проваливающаяся куда-то в преисподнюю. А за обрывом, открывающим
стеклянные дали, - мутная запотевшая амальгама неподвижной реки. Хронос!
Ковчег! У меня пробуждалось сознание. Хаотично и путано, как после
болезни, соединялись разрозненные детали. Ковчег! Ковчег! Хронос! Я
подозревал, что попытка к бегству также запрограммирована. Нам никуда не
Шилова Юлия
Сертаков Виталий
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Круз Андрей
Афанасьев Роман