Аркадий СТРУГАЦКИЙ, Борис СТРУГАЦКИЙ

ГАДКИЕ ЛЕБЕДИ

Когда Ирма вышла, аккуратно притворив за собой дверь, длинноногая,
по-взрослому вежливо улыбаясь большим ртом с яркими, как у матери, губами,
Виктор принялся старательно раскуривать сигарету. Это не ребенок, думал он
ошеломленно. Дети так не говорят. Это даже не грубость, - это жестокость,
и даже не жестокость, а просто ей все равно. Как будто она нам тут теорему
доказала, просчитала все, проанализировала, деловито сообщила результат и
удалилась, подрагивая косичками, совершенно спокойная. Превозмогая
неловкость, Виктор посмотрел на Лолу. Лицо ее шло красными пятнами, яркие
губы дрожали, словно она собиралась заплакать, но она, конечно, не думала
плакать, она была в бешенстве.

- Ты видишь? - сказала она высоким голосом. - Девчонка, соплячка...
Дрянь! Ничего святого, что ни слово-то оскорбление, словно я не мать, а
половая тряпка, о которую можно вытирать ноги. Перед соседкой стыдно!
Мерзавка, хамка...

Да, подумал Виктор, и с этой женщиной я жил. Я гулял с нею в горах, я
читал ей Бодлера, и трепетал, когда прикасался к ней, и помнил ее запах...
Кажется даже дрался из-за нее. До сих пор не понимаю, что она думала,
когда я читал ей Бодлера? Нет, это просто удивительно, что мне удалось от
нее удрать. Уму непостижимо, и как она меня выпустила? Наверно, я тоже был
не сахар. Наверное, я и сейчас не сахар, но тогда я пил еще больше чем
сейчас, и к тому же полагал себя большим поэтом.

- Тебе, конечно, не до того, куда там, - говорила Лола. - Столичная
жизнь, всякие балерины, артистки... Я все знаю. Не воображай, что мы здесь
ничего не знаем. И деньги конечно, бешеные, и любовницы, и бесконечные
скандалы... Мне это, если хочешь ты знать, безразлично, я тебе не мешала,
ты жил как хотел...

Вообще ее губит то, что она очень много говорит, в девицах она была
тихая, молчаливая, таинственная. Есть такие девицы, которые от рождения
знают, как себя надо вести. Она знала. Вообще то она и сейчас ничего,
когда сидит, например, молча, на диване с сигаретой, выставив колени...
Или заломит вдруг руку за голову и потянется. На провинциального адвоката
это должно действовать чрезвычайно... Виктор представил себе уютный
вечерок, этот столик придвинут к тому вон дивану, бутылка, шампанское
шипит в фужерах, перевязанная ленточкой коробка шоколаду и сам адвокат,
закованный в крахмал, галстук бабочкой. Все как у людей, и вдруг входит
Ирма... Кошмар, подумал Виктор. Да она же несчастная женщина...

- Ты сам должен понимать, - говорила Лола, - что дело не в деньгах,
что не деньги сейчас все решают. - Она уже успокоилась, красные пятна
пропали. - Я знаю, ты по своему честный человек не взбалмошный,
разболтанный но не злой. Ты всегда помогал нам, и в этом отношении никаких
претензий я к тебе не имею. Но теперь мне нужна не такая помощь...
Счастливой я себя назвать не могу, но и несчастной тебе не удалось меня
сделать. У тебя своя жизнь у меня своя. Я, между, прочим, еще не старуха,
у меня еще многое впереди...

Девочку придется забрать, подумал Виктор, она уже все, как будто,
решила. Если оставить Ирму здесь, в доме начнется ад кромешный... Хорошо,
а куда я ее дену? Давай-ка честно, предложил он себе. Только честно. Здесь
надо честно, это не игрушки... Он очень честно вспомнил свою жизнь в
столице. Плохо, подумал он. Можно конечно взять экономку. Значит, снять
постоянную квартиру... Да не в этом же дело: девочка должна быть со мной,
а не с экономкой... Говорят, дети, которых воспитали отцы, - самые лучшие
дети. И потом она мне нравится, хотя она очень странная девочка. И вообще,
я должен. Как честный человек, как отец. И я виноват перед нею. Но то все
литература. А если честно? Если честно-боюсь. Потом она будет стоять
передо мной, по-взрослому улыбаться большим ртом, и что я сумею ей
сказать? Читай больше, читай, каждый день читай, ничем тебе больше не
нужно заниматься, только читай. Он это и без меня знает, а больше мне
сказать ей нечего. Потому и боюсь... Но и это еще не совсем честно. Не
хочется мне, вот в чем дело. Я привык один. Я люблю один. Я не хочу
по-другому... Вот как это выглядит, если честно. Отвратительно выглядит,
как и всякая правда цинично выглядит, себялюбиво, гнусненько. Честно.

- Что же ты молчишь? - спросила Лола. - Ты так и собираешься молчать?

- Нет-нет, я слушаю тебя, - поспешно сказал Виктор.

- Что ты слушаешь? Я уже полчаса жду, когда ты изволишь
отреагировать. Это же не только мой ребенок, в конце концов...

А с ней тоже надо честно? - подумал Виктор. Вот уже с ней мне совсем
не хочется честно. Она, кажется, вообразила себе, что такой вопрос я могу
решить тут же, за двумя сигаретами.

- Пойми, - сказала Лола, - я ведь не говорю, чтобы ты взял ее на
себя. Я же знаю, что ты не можешь, и слава богу, что ты не возьмешь. Ты ни
на что такое не годен. Но у тебя же связи есть, знакомства, ты все-таки
известный человек, ты помоги ее устроить! Есть же у нас какие-то
привилегированные заведения, пансионы, специальные школы. Она ведь
способная девочка, у нее к языкам способности, и к математике, и к
музыке...

- Пансион, - сказал Виктор. - Да конечно. Пансион. Сиротский приют...
Нет-нет, я шучу. Об этом стоит подумать.

- А что тут думать? Любой был бы рад устроить своего ребенка в
хороший пансионат или в специальную школу. Жена нашего директора...

- Слушай, Лола, - сказал Виктор. - Это хорошая мысль, я попробую
что-нибудь сделать. Но это не так просто, на это нужно время. Я, конечно,
напишу...

- Напишу! Ты весь в этом. Не писать надо, а ехать лично, пороги
обивать! Ты же все равно здесь бездомник! Все равно только пьянствуешь и с
девками путаешься. Неужели так трудно для родной дочери...

О, черт, подумал Виктор, так ей все и объясни. Он снова закурил,
поднялся и прошел по комнате. За окном темнело, и по-прежнему лил дождь,
крупный, тяжелый, неторопливый дождь, которого было очень много и который
явно никуда не торопился.

- Ах, как ты мне надоел! - сказала Лола с неожиданной злостью. - Если
бы ты только знал, как ты мне надоел...

Пора идти, подумал Виктор. Начинается священный материнский гнев,
ярость покинутой и все такое прочее, все равно сегодня я ничего ей не
отвечу. И ничего не стану ей обещать.

- Ни в чем на тебя нельзя положиться, - продолжала она, - негодный
муж, бездарный отец... Модный писатель, видите ли! Дочь родную воспитать
не сумел... Да любой мужик понимает в людях больше, чем ты! Ну что ты
делаешь? От тебя же никакого проку. Я одна из сил выбиваюсь, не могу
ничего. Я для нее нуль, для нее любой мокрец в сто раз важнее чем я. Ну
ничего, ты еще спохватишься! Ты ее не учишь, так они ее научат! Дождешься
еще, что она тебе будет в рожу плевать, как мне...

- Брось, Лола, - сказал Виктор, морщась. - Ты все-таки, знаешь,
как-то... Я отец, то верно, но ты же мать... Все у тебя кругом виноваты...

- Убирайся! - сказала она.

- Ну вот что, - сказал Виктор. - Ссориться я с тобой не намерен.
Решать с бухты-барахты я тоже ничего не намерен. Буду думать. А ты... -

Она теперь стояла, выпрямившись, и прямо-таки дрожала, предвкушая
упрек, готовая с наслаждением ринуться в свару.

- А ты, - спокойно сказал он, - постарайся не нервничать. Что-нибудь
придумаем. Я тебе позвоню.

Он вышел в прихожую и натянул плащ. Плащ был еще мокрый. Виктор
заглянул в комнату Ирмы, чтобы попрощаться, но Ирмы не было. Окно было
раскрыто настежь, в подоконник хлестал дождь. На стене красовался
транспарант с надписью большими красивыми буквами: "Прошу никогда не
закрывать окно". Транспарант был мятый, с надрывами и темными пятнами,
словно его неоднократно срывали и топтали ногами. Виктор прикрыл дверь.

- До свидания, Лола, - сказал он. Лола не ответила.

На улице было уже темно. Дождь застучал по плечам, по капюшону.
Виктор ссутулился и сунул руки в карманы. Вот в этом скверике мы в первый
раз поцеловались, думал он. А вот этого дома тогда не было, а был пустырь,
а за пустырем свалка, там мы охотились с рогатками на кошек, а сейчас я
что-то ни одной не вижу... И ни черта мы тогда не читали, а у Ирмы полна
комната книг. Что такое была в мое время двенадцатилетняя девчонка?
Конопатое хихикающее существо, бантики, чулки, картинки с зайчиками и
Белоснежками, всегда парочками - троечками, шу-шу-шу, кульки с ирисками,
испорченные зубы. Чистюли, ябеды, а самые лучшие из них-точно такие же,
как мы: коленки в ссадинах, дикие рысьи глаза и пристрастие к подножкам.
Времена новые, наконец, что-ли наступили? Нет, подумал он. Это не времена.
То есть и времена, конечно, тоже... А может быть она у меня вундеркинд?
Случаются же вундеркинды. Я - отец вундеркинда. Почетно, но хлопотно, и не
столько почетно, сколько хлопотно, да в конце концов и не почетно вовсе, а
так... А вот эту улочку я всегда любил, потому что она самая узкая. Так, а
вот и драка. Правильно, у нас без этого нельзя, мы без этого никак не
можем. Это у нас здесь испокон веков. И двое на одного...

На углу стоял фонарь. У границы освещенного пространства мокнул
автомобиль с брезентовым верхом, а рядом с автомобилем двое в блестящих
плащах пригибали к мостовой третьего - в черном и мокром. Все трое с
натугой и неуклюже топтались по булыжнику. Виктор остановился, потом
подошел поближе. Непонятно было, что тут, собственно, происходит. На драку
не похоже: никто никого не бьет. На возню от избытка молодых сил не похоже
тем более - не слышно азартного гиканья и жеребячьего ржания... Третий в
черном вдруг вырвался, упал на спину, и двое в плащах сейчас же повалились
на него. Тут Виктор заметил, что дверцы машины распахнуты, и подумал, что
этого черного либо недавно вытащили, либо пытаются туда запихнуть. Он
подошел вплотную и рявкнул: "Отставить!"