Когда я проходил мимо нее, она сделала слабое движение рукой, то ли
пытаясь задержать меня, то ли благословить. Я сказал не глядя: "Я к
Вечеровскому. Скоро вернусь".
дело поправляя папку, съезжавшую у меня из под мышки. Свет на лестнице
почему-то не включили, было сумрачно, и стояла тишина, слышно было только,
как плещет вода, стекающая с крыши за открытыми окнами. На площадке
шестого этажа, где в нише у мусоропровода целовались давеча те двое, я
остановился и посмотрел во двор. Огромное дерево влажно поблескивало
черной листвой, и двор был пуст, и блестели рябые от дождя лужи.
этажом сидел, скорчившись на ступеньках, какой-то маленький жалкий
человечек, положив рядом с собою серую старомодную шляпу. Я осторожно
обошел его и стал подниматься дальше, и вдруг он сказал:
поясницу, и я увидел, что лицо у него вымазано чем-то черным - то ли
грязью, то ли сажей, смешные очки перекошены, а маленький рот плотно сжат,
словно он терпит сильную боль. Он поправил очки и сказал, едва шевеля
губами:
затем принялся чистить ее рукавом. Он тоже молчал, но не уходил. Я ждал,
что он еще скажет.
неприятно. В прошлом веке, говорят, даже стрелялись, чтобы не
капитулировать. Не потому, что боялись пыток или концлагеря, и не потому,
что боялись проговориться под пытками, а просто было стыдно.
неприятно осознать, что он совсем не такой, каким всегда раньше себе
казался. Он все хочет остаться таким, каким был всю жизнь, а это
невозможно, если капитулируешь. Вот ему и приходится... И все равно
разница есть. В нашем веке стреляются потому, что стыдятся перед другими -
перед обществом, перед друзьями... А в прошлом веке стрелялись потому, что
стыдились перед собой. Понимаете, в наше время почему-то считается, что
сам с собой человек всегда договорится. Наверное, это так и есть. Не знаю,
в чем здесь дело. Не знаю, что произошло... Может быть, потому что мир
стал сложнее? Может быть, потому что теперь, кроме таких понятий, как
гордость, честь, существует еще множество других вещей, которые могут
служить для самоутверждения...
сколько времени думаю об этом, только об этом, сколько убедительных
доводов перебрал... Вот уж и успокоишься вроде бы, и убедишь себя, и вдруг
заноет... Конечно, двадцатый век, девятнадцатый век - разница есть. Но
раны остаются ранами. Они заживают, рубцуются, и вроде бы ты о них уже и
забыл вовсе, а потом переменится погода, они и заноют. Уж так-то всегда
было, во все века.
раны. Иногда чужие раны больнее...
не осмелился. Я просто так говорю. Ни в коем случае не подумайте, что я
вас отговариваю, что я вам что-то советую... где уж мне... Вы знаете, я
все думаю... вот такие, как мы, - что это такое? То ли мы действительно
так хорошо воспитаны временем, страной, то ли мы, наоборот, - атавизм,
троглодиты? Почему мы так мучаемся? Я не могу разобраться.
шляпу и сказал:
больше с вами не увидимся, но все равно было очень приятно с вами
познакомиться. И чай вы отлично умеете заваривать...
ступенькам, спускаясь все ниже и ниже, слушал до тех пор, пока глубоко
внизу не заскрипела, распахиваясь дверь. Затем дверь бухнула, и снова
стало тихо.
придерживаясь за перила, одолел последний пролет. У дверей Вечеровского я
постоял, прислушиваясь. Кто-то там был. Бубнили голоса. Незнакомые.
Наверное, надо было бы вернуться и прийти попозже, но у меня не было сил
на это. Надо было кончать. И кончать немедленно.
надавил звонок, и не отпускал кнопки до тех пор, пока не послышались шаги
и голос Вечеровского спросил:
на свете, ни о чем не спрашивал. Как я. Как все мои знакомые.
грохотал люком мусоропровода. Я вспомнил, что Глухов сказал мне - не
ходить сюда сейчас. "Не ходите туда, Уормолд. Вас хотят отравить". Откуда
это? Что-то страшно знакомое... Ладно, бог с ним. А идти мне больше
некуда. И некогда. За дверью снова послышались шаги, щелкнул замок, и
дверь распахнулась.
видел никогда.
правда, не так быстро.
свои грязные ладони и поморщился. - Извини, я все-таки умоюсь...
вид, словно здесь взорвался картуз черного пороха. Пятна черной копоти на
стенах. Тоненькие ниточки копоти, плавающие в воздухе. И какой-то желтый
неприятный налет на потолке. И неприятный химический запах, кислый и
едкий. Паркет изуродован обугленными вдавлинами странной округлой формы. И
огромная обугленная вдавлина на подоконнике, словно на нем разводили
костер. Да, здорово Вечеровскому досталось.
из огромных редакторских папок Вайнгартена, а другая лежала сбоку с
завязанными тесемками. И еще лежала старомодная, сильно потертая папка с
крышкой под мрамор, с ярлыком, на котором было напечатано на машинке: "США
- ЯПОНИЯ. Культурное воздействие. Материалы". И были разбросаны листки,
изрисованные какими-то, как я понял, электронными схемами, и на одном было
написано корявым старушечьим почерком: "Губарь_З._З.", а ниже - печатными
буквами: "Феддинги". А с краю лежала моя новенькая белая папка. Я взял ее
и положил себе на колени.
посередине стола бутылка коньяка и два бокала уникальной формы.
Вечеровский успел не только умыться, но и переодеться. Изящный пиджак свой
с огромной прожженной дырой под нагрудным карманом и кремовые брюки,
измазанные копотью, он сменил на мягкий замшевый домашний костюм. Без
галстука. Отмытое лицо его было необычайно бледным, отчего четче обычного
проступали многочисленные веснушки, прядь мокрых рыжих волос свисала на
огромный шишковатый лоб. И было в его лице еще что-то непривычное, кроме
этой бледности. И только приглядевшись, я понял, что брови и ресницы у
него сильно опалены. Да, Вечеровскому досталось основательно.
легендой. Я отпил глоток и просмаковал. Прекрасный коньяк. Я отпил еще
глоток.
бокал. - Это, наверное, трудно. Или нет?
поставил локоть на свою белую папку. - Ответ - есть. Да и то один
единственный... Слушай, ведь они тебя убьют.
когда нервы успокоены, мы можем выпить кофе и все обсудить.
орудует своими кофейными причиндалами.
того момента, как я прочитал телеграмму, все мысли и чувства были у меня
Посняков Андрей
Афанасьев Роман
Корнев Павел
Перумов Ник
Белогорский Евгений
Семенова Мария