местных, тоже совсем молодые. Гаг осторожно опустил голову южанина на
траву и поднялся.
себе, упал ничком на койку и так пролежал до самого вечера. Корней звал
его ужинать - он не пошел. Бубнили голоса в доме, слышалась музыка, потом
стало тихо. Отругались воробьи, устраиваясь на ночь в зарослях плюща,
завели бесконечные песни цикады, в комнате становилось все темнее и
темнее. И когда стало совсем темно, Гаг поднялся, поманил за собой Драмбу
и прокрался в сад. Он прошел в самый дальний угол сада, в густые заросли
сирени, уселся там прямо на теплую траву и сказал негромко:
металлу работать умеешь?
меня. Будто меня за столом и нет вовсе. Я, натурально, поджался, жду, что
будет, и на душе, надо сказать, гадостно донельзя. Все время то ли
вымыться хочется, то ли сдохнуть вообще. Ну, поел я кое-как, поднялся к
себе, натянул форму - не помогает. Вроде бы даже еще хуже стало. Взял
портрет ее высочества - выскользнул он у меня из рук, закатился под койку,
я и искать не стал. Сел перед окошком, локти на подоконник поставил, гляжу
в сад - ничего не вижу, ничего не хочу. Домой хочу. Просто домой, где все
не так, как здесь. Что за судьба у меня собачья? Ничего ведь в жизни не
видел. То есть видел, конечно, много, другому столько не присниться,
сколько я наяву видел, а вот радости - никакой. Стал вспоминать, как
герцог меня табаком одарил, - бросил, не помогает. Вместо его лица все
выплывает этот хиляк, тощая его физия, вся в кровище. А вместо его голоса
- совсем другой голос, и он все повторяет: "Зачем это? Зачем это?" Откуда
я знаю - зачем?
молнии, - ни слова не говоря, швырнул мне чуть ли не в лицо пачку каких-то
листов (это Корней-то! Швырнул!) и, опять ничего не сказав, повернулся и
ушел. И дверью грохнул. Я чуть не завыл от тоски, пнул эти листки ногой,
по всей комнате они разлетелись. Стал снова в сад глядеть - черно перед
глазами, не могу. Подобрал листок, что поближе, стал читать. Потом другой,
потом третий... Потом собрал все, сложил по порядку, стал читать снова.
заброшены к нам, работали там у нас: кто дворником, кто парикмахером, а
кто и генералом. И вот они, значит, докладывали Корнею о своих
наблюдениях. Чистая работа, ничего не скажешь. Профессионалы.
столице и даже недалеко от меня, напротив зоопарка. Отца у него убили еще
во время первого тарского инцидента. Он был ученый, ловил в устье Тары
каких-то своих научных рыб, ну, там его ненароком и шлепнули. Остался он
один с матерью. Как и я. Только мать его была интеллигентная и пошла в
учительницы, музыку преподавала. А он, между прочим, сам тоже был парень с
головой. Премии всякие в школе хватал, главным образом - по математике. У
него способности были большие, вроде как у меня к технике, только больше.
Когда началась эта война, он чуть ли не в самую первую бомбежку попал под
бомбу, ребра ему поломало, правую ногу навеки изуродовало.
устье Тары, он круглосуточно лежал дома. Я не в укор ему говорю, он там
намучился, может быть, еще больше меня: в ихний дом попало две бомбы, его
газами отравило, дом весь потом выселили, остались они вдвоем с матерью в
этой руине - не знаю уж, почему мать не захотела переезжать. И вот,
значит, мать его каждый день уходила на работу, уже теперь не в
музыкальную школу, а на патронный завод. Иногда на сутки уходила, иногда
на двое. Оставит ему кое-какую еду, суп в ватник завернет, чтобы он мог
дотянуться, - сам он с постели почти что и не вставал - и уйдет. Ну вот
она однажды ушла, да и не пришла. Неизвестно, что с ней сталось. Этот Данг
совсем уже загибался, когда на него случайно вышел Корнеев разведчик. В
общем, жуткая, конечно, история. Прямо посреди столицы погибал от голода и
холода парень, причем большой математический талант, даже огромный, и всем
на него было наплевать. Так бы и подох, как собака под забором, если б не
этот тип. Ну, он раз к нему пришел, два пришел, еду ему носит. А парень
возьми его и расколи! Тот только рот разинул. А Данг ему вроде
ультиматума: или вы меня отсюда к себе возьмете, в ваш мир то есть, или я
повешусь. Вон, говорит, петелька висит, видите? Ну, Корней дал, конечно,
распоряжение... Такая вот история.
и о господине фельдмаршале Брагге, обо всех там было. Как они политику
делают, как они развлекаются в свободное время... Я то и дело читать
бросал, ногти грыз, чтобы успокоиться. И об ее высочестве тоже было.
Оказывается, гоф-маршалом во дворце служил тоже человек Корнея, так что
сомневаться не приходится. Это же не то что для меня материалы
подбирались. Это ведь Корней их из какого-то дела надергал, прямо с мясом
выдирал. Ну, ладно.
и опять по комнате пустил. Вообще-то, если говорить честно, оставалось мне
одно: пуля в лоб. Хребет они мне переломили, вот что. Добились своего.
Весь мир в глазах перевернули вверх тормашками. Как жить - не знаю. Зачем
жить - не понимаю. Как теперь Корнею в глаза смотреть - и вовсе не ведаю.
Эх, думаю, разбегусь я сейчас по комнате, руки по швам и - в окошко,
башкой вниз. И всему конец, хоть всего-то второй этаж. Но тут как раз
приперся Драмба, требует очередной чертеж. Отвлек он меня. А когда ушел,
стал я уже рассуждать поспокойнее. Целый час сидел, ногти грыз, а потом
пошел и искупался. И странное вдруг у меня облегчение наступило. Словно
какой-то пузырь болезненный у меня в душе надувался, надувался, а теперь
вот лопнул. Словно я с какими-то долгами рассчитался. Словно я этим
отчаянием своим какую-то вину перед кем-то искупил. Не знаю перед кем. И
не знаю какую. И в голове у меня только одно: домой, ребята! По домам! Все
мои долги, какие еще остались, - все они там, дома.
стружка летит. Весь в опилках, в горячем масле, руки так и ходят. Одно
удовольствие было на него смотреть. Быстро у него дело продвигалось -
просто на диво. А мне теперь оставалось только одно: ждать.
ее сложил в мешок, отнес к прудам, собрал там и опробовал с молитвою.
Ничего машинка, молотит. Плюется, но все-таки получилась она получше, чем
у наших повстанцев, которые делали свои сморкалки вообще из обрезков
водопроводных труб. Ну, вернулся я, сунул ее вместе с мешком в железный
ящик. Готов.
стоит у меня на пороге эта женщина. Слава богу, я еще не разделся - сидел
на койке в форме и снимал сапоги. Правый снял, но только это за левый
взялся, смотрю - она. Я ничего даже подумать не успел, только взглянул и,
как был в одном сапоге, вскочил перед нею и вытянулся. Красивая она была,
ребята, даже страшно - никогда я у нас таких не видел, да и не увижу,
наверное, никогда.
ищу Корнея.
ничего не вижу. Обалдел. Она обвела взглядом комнату, потом снова на меня
посмотрела - пристально, внимательно, уже без улыбки - ну, видит, что от
меня толку добиться невозможно, кивнула и вышла, и дверь за собой тихонько
прикрыла. И верите ли, ребята, мне показалось, что в комнате сразу стало
темнее.
ничегошеньки я не соображал. Не знаю уж, в чем тут дело: то ли освещение
было какое-то особенное в ту минуту, а может быть, и сама эта минута была
для меня особенной, но я потом полночи все крутился и не мог в себя
прийти. Вспоминал, как она стояла, как глядела, что говорила. Сообразил,
конечно, что она мне неправду сказала, что вовсе она не Корнея искала
(нашла, где искать!), а зашла она сюда специально, на меня посмотреть.
что довелось мне увидеть в эту минуту малую частичку настоящего большого
мира этих людей. Корней ведь меня в этот мир не пустил и правильно,
наверное, сделал. Я бы в этом мире руки на себя наложил, потому что это
невозможно: видеть такое ежеминутно и знать, что никогда ты таким, как
они, не будешь и никогда у тебя такого, как у них, не будет, а ты среди
них, как сказано в священной книге, есть и до конца дней своих останешься
"безобразен, мерзок и затхл"... В общем, плохо я спал в эту ночь, ребята,
можно сказать, что и вовсе не спал. А едва рассвело, я выбрался в сад и
залег в кустах на обычном своем наблюдательном пункте. Захотелось мне
увидеть ее еще раз, разобраться, понять, чем же она меня вчера так
ударила. Ведь видел же я ее и раньше, из этих самых кустов и видел...
друг друга, я смотрел на нее и чуть не плакал. Ничего опять я в ней не
видел. Ну, красивая женщина, спору нет, - и все. Вся она словно погасла.
Влодавец Леонид
Шилова Юлия
Никитин Юрий
Ильин Андрей
Акунин Борис
Шилова Юлия