Чтение 70–й страницы книги ~Поиск предназначения, или 27-я теорема этики~

медленные самонаводящиеся ракеты...

Разумеется, их надо было запретить. Еще вчера. Пока не поздно. Пока
мы еще целы в наших домах. Пока мы их еще не заинтересовали по-настоящему.
Пока они еще не научились пользоваться нами. Пока не все они еще не
сообразили, что свежее, которое им так не нравится, совсем нетрудно
превратить в протухшее, которое они обожают...

Баскер все смотрел на них тлеющими глазами - высокомерно и
равнодушно, а где-то там, на окраине обморочного мира, надрывался криком
Иван Сусанин: не надо... Хозяин... жуткое же дело... добром надо
разойтись, добром!.. И вдруг мегафонный голос проговорил ниоткуда:

- Хозяин, коли ты здесь, так откликнись. Чего в молчалку играешь?

Он медленно, как в воде, протянул руку и включил внешнее оповещение.

- Я здесь, - сказал он.

- Здесь он, видите ли, - произнес голос язвительно. - А зачем ты
здесь, спрашивается? Чего тебе от нас понадобилось?

- Ничего.

- Так а чего тогда приехал? Предвыборную агитацию среди нас проводить
намылился? Так это - мертвый номер.

- Нет. Я вообще не к вам. Я - в институт.

- Зачем?

Все тебе объясни, подумал он. Все тебе расскажи... Баскер тоже
внимательно слушал. Он подошел совсем близко и вдруг - опустил башку,
положил ее косматым подбородком на капот, не отводя страшного своего
взгляда ни на секунду. На кого он смотрел? И что он, собственно, видел,
что он мог видеть сквозь фотохромное стекло?..

- Эй, Хозяин? Чего замолчал? Неужели же соврать собрался? А ведь про
тебя в газетах пишут, что, мол, никогда не врешь.

- Там мой друг. Он умирает. Я могу его спасти.

Он вдруг понял, по наитию какому-то внезапному, что сейчас можно и
нужно говорить все, что захочется. Без размышлений и расчета. Что слова
сейчас ничего не решают. Решает что-то другое... Собственно, все уже
решено, и при этом - еще до начала разговора. Сейчас поедем дальше...

- Ничего себе, придумал! Да ты разве врач?

- Нет. Но я умею его вытаскивать. Оттуда - сюда.

- Экстрасенсор, что ли?

- Да, пожалуй.

- Меня экзема вот замучила, - сказал голос с усмешкой. - Не поможешь?

- Нет. Я умею помогать только одному человеку.

- Хе. Чего же ты тогда в президенты целишься? Это же надо миллионам
помогать...

На это он отвечать не стал. Он смотрел в красные глаза зверя и
старался отогнать привязавшуюся вдруг мысль, что это ОН говорит, баскер, а
никакой не Гроб Ульяныч. Нет на свете никакого Гроб Ульяныча с мегафоном -
сидит Зверь и разговаривает железным шелестящим голосом, насмешливо и
равнодушно-язвительно - только влажные кривоватые губы слабо шевелятся...

- Молчишь? А вдруг выберут? Что тогда делать будешь, Честный Стасик?
Налоги дальше задирать?

- Не знаю. Может быть.

- А с ценами на зерно что будет? А с баскерами что будешь делать?
Запретишь?

- Не знаю пока. Это все мелочи, Герб Ульяныч. Буду искать оптимальное
решение.

- А с чиновниками? Тоже - оптимальное?

- Разгоню к черту. Я люблю их не больше вашего.

- Скорее уж они тебя разгонят... Хотя у тебя - сила! Не очень-то тебя
разгонишь, пожалуй... Что это, кстати, за сила такая, господин
Красногоров? Объясните простому человеку.

- Судьба, - сказал он, глядя в тлеющие глаза Зверя. - Предназначение.
Фатум. Рок.

- Не понимаю. Поподробнее.

- Господин Вакулин, - сказал он. - Я прошу прощения, но, может быть,
в другой раз как-нибудь это обсудим? Я спешу.

Голос помолчал, а потом произнес, растягивая слова:

- Оборзе-ел, однако... Ты мне чего-то не нравишься, Хозяин!

- Взаимно, ГРОБ Ульяныч.

Сейчас поедем, снова подумал он. Все. Сейчас. Еще только несколько
фраз, и поедем...

- А жалко. Давно с тобой поговорить хотел. Давненько... А вот -
спешишь, оказывается...

Он промолчал снова. Никак не отделаться было от ощущения, что
разговариваешь со зверем, а не с человеком. Наваждение. Морок. А глаза
рдели, как огонь, который никак не мог для себя решить: разгореться сейчас
во всю силу или, напротив, тихо умереть...

- Ладно, - сказал голос. - Договоримся так. Завтра жду тебя к себе.
Поговорить хочу. Как следует, спокойно, без спешки.

- Не возражаю.

- Вот и хорошо. Завтра, как поедешь, мой человек тебя встретит на
дороге, договорились?

Он повторил терпеливо:

- Не возражаю.

- Еще бы ты возражал!.. Только не вздумай лететь на вертолете... -
голос усмехнулся. - Не советую.

Он промолчал и на этот раз. Он смотрел, как медленно пошел к черному
небу полосатый журавль шлагбаума. "Иль мне в лоб шлагбаум влепит...
НЕПРОВОРНЫЙ инвалид..." Непроворный. Вспомнил... "Непроворный", - хотел он
сказать Ванечке, но тут отчаянно завопил впереди Иван Сусанин
Маловишерский:

- Герб Ульяныч, ну, ей-богу! Скотину убери! Она ж тут бродит
где-то... Как я выйду?

И тотчас же тоненький детский голосок на всю мрачную ледяную округу
чистенько вывел: "Куковала та сыва зозу-уля..." - и замолчал, резко
оборвав. Это была любимая мамина песня. Песня из детства. Она прозвучала -
здесь и сейчас - внезапным заклинанием Зверя. Она и была заклинанием...

Баскера не стало. Он не ушел, не умчался, не скользнул и не канул во
тьму. Его попросту больше не было. Нигде. "Гос-с-с...", - снова просвистел
Ванечка и глянул на Станислава мелко моргающими своими глазками, все еще
осунувшийся, но уже заметно веселеющий и приободривающийся.

- "Непроворный инвалид", - сказал он ему. - Все. Отмучились. Вперед,
газу. Газу, Иван!

Почему, откуда взялось вдруг у него ощущение беды? Почему вдруг
цепенящая ясность возникла: ничего еще не кончилось, ничего не ладно,
самое гадкое по-прежнему впереди?

И ничего не значит, что приняли с распростертыми - распахнули мрачные
неприступные ворота в грязно-белой угрюмой неприступной стене,
вылупившейся, словно опухолями, обманными выпуклостями, за которые нельзя
зацепиться и на которые нельзя опереться - да и что толку, если даже и
можно было бы: по верху густая колючка, явно под током...

И ничего не значили враз смягчившиеся при виде высокого гостя усатые
унтер-офицерские морды, и приветственно вспыхнувшие огни над главным
подъездом плоского грязно-серого здания института (без окон, совсем, ни
одного, а сам парадный вход - словно лаз в капонир).

И ничего хорошего не обещали широкие приветственные жесты возникшего
вдруг из недр генерала Малныча, безмерно радушного, будто перло из него
все радушие всех генералов России вместе взятых...

Была - опасность. Была - угроза. Были: ложь, страх, паутина в темных
углах. Было - обещание беды. Почему? Откуда?

Может быть, он впервые почуял это, поймав ненароком стеклянный лютый
взгляд начальника караула, такого усердного и почтительного всего секунду
назад?

Или не понравилась ему мягкая, вполне вежливая и, в конце концов,
закономерная перепалка, возникшая в вестибюле, когда генерал Малныч
радушно, но непреклонно предложил сопровождающим "задержаться и отдохнуть"
именно в вестибюле. "Вот здесь и диванчики установлены на такой случай,
очень удобно".

- Отлично, генерал, - сказал он бодро и, обратившись к Майклу,
распорядился: - Я полагаю, майор, вам лучше будет вернуться к машинам.
Доложите там обстановку. В штаб.

(Зачем он назвал Майкла майором? Майкл и в армии-то никогда не
служил. Но он назвал бы его и полковником, если бы Майкл был ну хоть
чуть-чуть похож на кадрового военного. Инстинктом старого лиса чувствовал
он, что здесь уместна была бы именно АРМИЯ... Но Майкл тянул в лучшем
случае на сержанта. На сержанта спецназа. Спецухи...)

- Ну, зачем же - к машинам? - тут же среагировал радушный генерал
Малныч. - Господам офицерам будет гораздо удобнее здесь. И потом, вы
знаете, Станислав Зиновьевич, у нас тут - определенный порядок... Не
хотелось бы нарушать... А доложить в штаб - это сию же минуту, я вас
немедленно провожу, чтобы вы могли связаться...

- Отлично, генерал! Благодарю вас.

(В вестибюле - кремовом, матовом, уютно освещенном скрытыми лампами -
было три двери, и около каждой стоял унтер с деревянным лицом и с кобурою,
сдвинутой в боевое положение и расстегнутой. В этом тихом монастыре был
свой устав, и его умели здесь навязать - непреклонно и безоговорочно).

Взгляд Майклу. (Этот - в порядке, не подведет). Взгляд Косте (пустой