Чтение 5–й страницы книги ~Сказка о Тройке~

постараюсь.

- Вывод, - сказал я. - Описанная машинка "ремингтон" в соединении с
выпрямителем, неоновой лампочкой и тумблером не содержит ничего
необъясненного.

- А я? - вскричал старичок.

Роман с Витькой показали мне хук слева, но этого я не мог.

- Нет, конечно... - промямлил я. - Проделана большая работа... (Эдик
схватился за виски.) Я, конечно, понимаю... добрые намерения... (Роман
смотрел на меня с презрением). Ну, в самом деле, - сказал я, - человек
старался... нельзя же так... ("Кретин, - отчетливо произнес Витька. -
Годзилла...") Нет... Ну что ж... Ну пусть человек работает, раз ему
интересно... Я только говорю, что необъясненного ничего нет... А вообще-то
даже остроумно...

- Какие будут вопросы к врио научного консультанта? - осведомился
Лавр Федотович.

Уловив вопросительную интонацию, старичок взвился и рванулся было к
своей машине, но я удержал его, обхватив за талию.

- Да-да, - сказал Фарфуркис. - Придержите его, а то тяжело работать,
в самом деле. Все-таки у нас здесь не вечер вопросов и ответов.

- Правильно! - подхватил Хлебовводов, а старикашка все бился и рвался
у меня из рук, так что я ощущал себя жандармом на задании. - И вообще
выключите ее пока, нечего ей подслушивать.

Высвободив одну руку, я щелкнул тумблером, лампочка погасла, и
старичок сейчас же затих.

- А вот все-таки у меня есть вопрос, - продолжал Хлебовводов. - Как
же это она все-таки отвечает?

Я обалдело воззрился на него. Роман и Витька мрачно веселились. Эдик
пришел в себя и теперь, жестко прищурившись, разглядывал Тройку. Выбегалло
был доволен. Он извлек из бороды длинную щепку и вонзил ее между зубами.

- Выпрямители там, тумбы разные, - говорил Хлебовводов, - это нам
товарищ врио все довольно хорошо объяснил. Одного он нам не объяснил:
фактов он нам не объяснил. А имеется непреложный факт, что когда задаешь
ей вопрос, то получаешь тут же ответ. В письменном виде. И даже когда не
ей, а кому другому задаешь вопрос, все равно обратно же получаешь ответ. А
вы говорите, товарищ врио, ничего необъясненного нет. Не сходятся у вас
концы с концами. Непонятно нам, что же говорит по данному поводу наука.

Наука в моем лице потеряла дар речи. Хлебовводов меня сразил, зарезал
он меня, убил и в землю закопал. Зато Выбегалло отреагировал немедленно.

- Эта... - сказал он. - Так ведь я и говорю, ценное же начинание.
Элемент необъясненности имеется, порыв снизу... Почему я и рекомендовал.
Эта... - сказал он старику. - Объясни, мон шер, товарищам, что тут у тебя
к чему.

Старичок словно взорвался.

- Высочайшие достижения нейтронной мегалоплазмы! - провозгласил он. -
Ротор поля наподобие дивергенции градуирует себя вдоль спина и там,
внутре, обращает материю вопроса в спиритуальные электрические вихри, из
коих и возникает синекдоха отвечания...

У меня потемнело в глазах. Рот наполнился хиной, заболели зубы, а
проклятый нобль ве все говорил и говорил, и речь его была гладкой и
плавной, - это была хорошо составленная, вдумчиво отрепетированная и уже
неоднократно произнесенная речь, в которой каждый эпитет, каждая интонация
были преисполнены эмоционального содержания, это было настоящее
произведение искусства, и, как всякое настоящее произведение искусства,
речь эта облагораживала слушателя, делала его мудрым и значительным,
преображала и поднимала его на несколько ступенек выше. Старик был никаким
не изобретателем - он был художником, гениальным оратором, достойнейшим из
последователей Демосфена, Цицерона, Иоанна Златоуста. Шатаясь, я отступил
в сторону и прислонился лбом к холодной стене.

...Они внимательно слушали. Слушал седой полковник, пристально глядя
из-под клочковатых бровей, и в полусумраке торжественно и грозно блестело
золотое шитье его мундира, и тускло отсвечивали тяжелые гроздья орденов.
Слушал Лавр Федотович, опустив на руки мощный череп, ссутулив широкие
плечи, обтянутые черным бархатом мантии. Хлебовводов слушал, подавшись
вперед, весь собранный в хищном напряжении, стиснув узорные подлокотники
большими белыми руками, прижав грудью к краю стола массивную платиновую
цепь. А Фарфуркис слушал задумчиво, откинувшись на спинку кресла, уставив
неподвижный взгляд в низкий сводчатый потолок.

Изобретатель уже давно замолчал, но все оставались неподвижны, словно
продолжали вслушиваться в глубокую средневековую тишину, мягким бархатом
повисшую под скользкими сводами. Потом Лавр Федотович поднял голову и
встал.

- По закону и по всем правилам я должен был бы говорить последним, -
начал он.

- Но бывают случаи, когда законы и правила оборачиваются против своих
адептов, и тогда приходится отбрасывать их. Я начинаю говорить первым,
потому что мы имеем дело как раз с таким случаем. Я начинаю говорить
первым, потому что не ожидаю и не потерплю никаких возражений...

Теперь слушал изобретатель, - неподвижный, как изваяние, рядом со
своим Големом, рядом со своим чудовищным железным Оракулом, во чреве
которого медленно возгорались и гасли угрюмые огни.

- Мы - гардианы науки, - продолжал Лавр Федотович, - мы - ворота в ее
храм, мы - беспристрастные фильтры, оберегающие от фальши, от легкомыслия,
от заблуждения. Мы охраняем посевы знаний от плевел невежества и ложной
мудрости. И пока мы делаем это, мы не люди, мы не знаем снисхождения,
жалости, лицеприятия. Для нас существует только одно мерило: истина.
Истина отдельна от добра и зла, истина отдельна от человека и
человечества, но только до тех пор, пока существуют добро и зло, пока
существует человек и человечество. Нет человечества - к чему истина? Никто
не ищет знаний, значит - нет человечества, и к чему истина? Есть ответы на
все вопросы, значит - не надо искать знаний, значит - нет человечества, и
к чему же тогда истина? Когда поэт сказал: "И на ответы нет вопросов", -
он описал самое страшное состояние человеческого общества - конечное его
состояние... Да, этот человек, стоящий перед нами, - гений. В нем
воплощено и через него выражено конечное состояние человечества. Но он
убийца, ибо он убивает дух. Более того, он страшный убийца, ибо он убивает
дух всего человечества. И потому нам больше не можно оставаться
беспристрастными фильтрами, а должно нам вспомнить, что мы - люди, и как
людям нам должно защищаться от убийцы. И не обсуждать должно нам, а
судить! Но нет законов для такого суда, и потому должно нам не судить, а
беспощадно карать, как карают охваченные ужасом. И я, старший здесь,
нарушая законы и правила, первый говорю: смерть!

- Смерть человеку и распыление машине, - хрипло сказал полковник.

- Смерть - человеку... - медленно и как бы с сожалением проговорил
Хлебовводов. - Распыление - машине... и забвение всему этому казусу. - Он
прикрыл глаза рукой.

Фарфуркис выпрямился в кресле, глаза его были зажмурены, толстые губы
дрожали. Он открыл было рот и поднял сжатый кулачок, но вдруг помотал
головой и капризно произнес:

- Ну, товарищи... ну куда это мы с вами заехали, в самом деле? Нельзя
же так.

- Грррм, - произнес Лавр Федотович, ворочая шеей.

Хлебовводов, смутно видимый в сгустившихся сумерках, сунулся носом в
большой клетчатый платок и проговорил невнятно:

- Свет зажечь, что ли, пора? Засиделись мы нынче.

Комендант сейчас же сорвался с места и включил свет. Все зажмурились,
а мотокавалерийский полковник всхрапнул и проснулся.

- Как? - произнес он дребезжащим голосом. - Уже? Я за то, чтобы это
продвинуть... продвинуть. Мотокавалерия все решает. Пики... шашки...
клиренс подходящий... Засекается на левую заднюю, но это устранимо...
устранимо... Так что мое мнение - продвинуть.

- Грррм, - сказал Лавр Федотович и уставился мертвым взглядом в
"ремингтон". - Выражая общее мнение, постановляю: данное дело номер сорок
второе считать рационализированным. Переходя к вопросу об утилизации,
предлагаю товарищу Зубо огласить заявку.

Комендант принялся торопливо листать дело, а тем временем профессор
Выбегалло выбрался из-за своего стола, с чувством пожал руку сначала
старикашке, а затем, прежде чем я успел увернуться, и мне тоже. Он сиял. Я
не знал, куда деваться. Я не смел оглянуться на ребят. Пока я тупо
размышлял, не запустить ли мне "ремингтоном" в Лавра Федотовича, меня
схватил старикашка. Он, как клещ, вцепился мне в шею и троекратно
поцеловал, оцарапав щетиной. Не помню, как я добрался до своего стула.
Помню только, что Витька сказал мне: "Дубина прекраснодушная". Роман вытер
мне нос платком, а Эдик шепнул: "Эх, Саша! Ну, ничего, с кем не бывает..."

Между тем комендант перелистал все дело и жалобным голосом сообщил,
что на данное дело заявок не поступало. Фарфуркис тотчас заявил протест и
процитировал статью инструкции, из которой следовало, что рационализация
без утилизации есть нонсенс и может быть признана действительной лишь
условно. Хлебовводов начал орать, что эти штучки не пройдут, что он деньги
даром получать не желает и что он не позволит коменданту отправить коту
под хвост четыре часа рабочего времени. Лавр Федотович с видом одобрения
продул папиросу, и Хлебовводов взыграл еще пуще.

- А вдруг это родственник моему Бабкину? - вопил он. - Как это так -
нет заявок? Должны быть заявки! Вы только поглядите, старичок какой!
Фигура какая самобытная, интересная! Как это мы будем такими старичками
бросаться?

- Народ не позволит нам бросаться старичками, - заметил Лавр
Федотович. - И народ будет прав.

- Вот именно! - рявкнул вдруг Выбегалло. - Именно народ! И именно...
эта... не позволит, значить! Как же это нет заявок, товарищ Зубо? На
Черный Ящик у вас заявочка есть? Есть! Как же вы говорите, что нет?