сначала пытался загребать лопатой, но от этого лодка только крутилась на
месте, и тогда он стал отталкиваться лопатой, как шестом, и дело пошло на
лад. Луна обливала его мертвым светом, и он был похож на последнего
человека после последнего Великого Потопа, который плавает между
верхушками самых высоких зданий, очень одинокий, ищущий спасения от
одиночества и еще полный надежд. Он подплыл к броневику, загремел кулаком
по броне, из люка высунулись, весело заржали и втянули его внутрь вниз
головой. И Перец остался один.
своими тремя облупленными вагончиками по отмирающей железнодорожной ветке,
в вагоне все скрипит и шатается, в намертво перекошенные разбитые окна
дует и несет паровозной гарью, подпрыгивают на полу окурки и скомканные
бумажки, и качается на крючке забытая кем-то соломенная шляпа, а когда
поезд подойдет к конечной станции, единственный пассажир выйдет на гнилую
платформу, и его никто не встретит, он точно знает, что его никто не
встретит, и он побредет домой, и дома зажарит себе на плитке яичницу из
двух яиц с третьеводнешней позеленевшей колбасой...
Сотни светящихся разноцветных нитей протянулись от него через равнину, и в
сиянии луны и блеске вспышек стало видно, как от броневика по гладкому
зеркалу болота пошли широкие круги. Из башни высунулся некто в белом и,
надрываясь, провозгласил: "Милостивые государи! Дамы, господа! Салют
наций! С совершеннейшим почтением, ваше сиятельство, честь имею
оставаться, многоуважаемая княгиня Дикобелла, вашим покорнейшим слугой,
техник-смотритель, подпись неразборчива!.." Броневик снова затрясся,
засверкал вспышками и снова затих.
джунгли сметут, кровли обрушатся, балки падут, и карелою, горькой карелой
дома зарастут......
скале, впереди шли волны лилового тумана, из них выползали, окутывая и
сжимая, мириады зеленых щупалец, а на улицах разверзались клоаки, и дома
проваливались в бездонные озера, и прыгающие деревья вставали на бетонных
взлетных площадках перед битком набитыми самолетами, где люди лежали
вперемешку с бутылками кефира, с серыми грифованными папками и с тяжелыми
сейфами, и земля под утесом расступилась и всосала его. Это было бы так
закономерно, так естественно, что никто не был бы удивлен, все были бы
только испуганы и приняли бы уничтожение, как возмездие, которого каждый в
страхе ждал уже давно. А шофер Тузик как паук бегал бы между шатающимися
коттеджами и искал бы Риту, чтобы напоследок получить все-таки свое, но
так и не успел бы...
справа, укрытие слева! Экипаж, в укрытие!" И кто-то сейчас же подхватил
косноязычно: "Бабы слева, койки справа! Эк-кипаж, по к-койкам!" И
раздалось ржание и топот, совершенно уже нечеловеческие, словно табун
племенных жеребцов бился и лягался в этой железной коробке в поисках
выхода на простор, к кобылам. Перец распахнул дверь и выглянул наружу. Под
ногами была топь, глубокая топь, потому что чудовищные колеса грузовика
уходили в жирную жижу выше ступиц. Правда, до берега было близко.
звоном ступая по дну этого необъятного стального корыта в густой лунной
тени, потом вскарабкался на борт и по одной из бесчисленных лесенок
спустился до самой воды. Некоторое время он, набираясь решимости, висел
над ледяной жижей, а затем, когда в бронеавтомобиле снова ударили из
пулемета, зажмурился и прыгнул. Жижа стала расступаться под ним и
расступалась долго, долго-долго, и не было этому конца, и, когда он
почувствовал под ногами твердь, грязь затопила его по грудь. Он налег на
грязь всем телом, он толкал ее коленями и отталкивался ладонями и сначала
он только бился на месте, а потом приспособился и пошел, и, к своему
удивлению, очень быстро оказался на сухом месте.
людей - чистых, выбритых, внимательных, гостеприимных. Не надо полета
высоких мыслей, не надо сверкающих талантов. Не надо потрясающих целей и
самоотрицания. Пусть они просто всплеснут руками, увидев меня, и
кто-нибудь побежит наполнять ванну, кто-нибудь побежит доставать чистое
белье и ставить чайник, и чтобы никто не спрашивал документы и не требовал
автобиографии в трех экземплярах с приложением двадцати дублированных
отпечатков пальцев, и чтобы никто-никто не бросался к телефону сообщить
куда следует значительным шепотом, что-де появился неизвестный, весь в
грязи, называет себя Перецом, но только вряд ли он Перец, потому что Перец
убыл на Материк и приказ об этом уже отдан и завтра будет вывешен... Не
нужно еще, чтобы они были принципиальными сторонниками или противниками
чего-нибудь. Не нужно, чтобы они были принципиальными противниками
пьянства, лишь бы сами не были пьяницами. Не нужно, чтобы они были
принципиальными сторонниками правды-матки, лишь бы не врали и не говорили
гадостей ни в глаза, ни за глаза. И чтобы они не требовали от человека
полного соответствия каким-нибудь идеалам, а принимали и понимали бы его
таким, какой он есть... Боже мой, подумал Перец, неужели я хочу так много?
вспыхивали прожектора, метались тени, поднимался разноцветный дым. Перец
шел, в его ботинках ворчала и хлюпала вода, подсохшая одежда стояла
коробом и шуршала, как картон, время от времени со штанов отваливались
пласты грязи и шлепались на дорогу, и каждый раз Перецу казалось, что он
выронил бумажник с документами, и он в панике хватался за карман, а когда
он уже подходил к складу техники, его вдруг обожгла жуткая мысль, что
документы подмокли и все печати и подписи на них расплылись и стали
неразборчивы и непоправимо подозрительны. Он остановился, ледяными руками
раскрыл бумажник и вытащил все удостоверения, все пропуска, все
свидетельства, все справки и стал их рассматривать под луной. И оказалось,
что ничего страшного не произошло, что вода попортила только одну
пространную справку на гербовой бумаге, удостоверяющую, что предъявитель
сего прошел курс прививок и допущен к работе на счетно-вычислительных
машинах. Тогда он снова уложил документы в бумажник, проложив их аккуратно
ассигнациями, и пошел было дальше, но тут представил себе, как выходит на
главную улицу, и люди в картонных масках и косо приклеенных бородах
хватают его за руки, завязывают ему глаза, дают ему что-то понюхать и
приказывают: "Ищи! Ищи!" И говорят: "Запомнили запах, сотрудник Перец?" И
науськивают: "Шерше, дура, шерше!" И представив себе все это, он, не
останавливаясь, свернул с дороги и побежал, пригибаясь, к складу техники,
нырнул в тень огромных светлых ящиков, запутался ногами в мягком и с
разбегу упал на кучу тряпок и пакли.
ощупь, и это сначала обрадовало, а потом уже удивило его. В ящиках было
тихо, но он вспомнил рассказ о машинах, самостоятельно вылезающих из
контейнеров, и понял, что в ящиках идет своя жизнь, и не испугался, а
даже, наоборот, почувствовал себя в безопасности. Он сел поудобнее, снял
сырые ботинки, стянул мокрые носки и вытер ноги паклей. Здесь было так
тепло, так хорошо, так уютно, что он подумал: странно, неужели я здесь
один? Неужели никто не сообразил, что гораздо лучше сидеть здесь, в тепле,
нежели ползать по пустырям с завязанными глазами или торчать в смердящем
болоте? Он прислонился спиной к горячей фанере и упер босые ноги в горячую
фанеру напротив, и почувствовал, что ему хочется мурлыкать. Над головой у
него была узкая щель, и он видел полоску белесого от луны неба и на ней
несколько неярких звездочек. Откуда-то доносился гул, треск, рев моторов,
но это его нисколько не касалось.
Материк, останусь здесь навсегда. Подумаешь машины! Все мы машины. Только
мы - испорченные машины или плохо отлаженные....
машиной. И не будем, граждане, спорить. Директор тоже так считает. Да и
Клавдий-Октавиан Домарощинер этого же мнения придерживается. Ведь что есть
машина? Неодухотворенный механизм, лишенный всей полноты чувств и не
могущий быть умнее человека. Опять же и структура небелковая, опять же и
жизнь нельзя свести к физическим и химическим процессам, а значит, и
разум... Тут на трибуну взобрался интеллектуал-лирик с тремя подбородками
и галстуком-бабочкой, рванул себя безжалостно за крахмальную манишку и
рыдающе провозгласил: "Я не могу... Я не хочу этого... Розовое дитя,
играющее погремушечкой... Плакучие ивы, склоняющиеся к пруду... Девочки в
беленьких фартучках... Они читают стихи... Они плачут... Плачут!.. Над
прекрасной строкой поэта... Я не желаю, чтобы электронное железо погасило
эти глаза... Эти губы... Эти юные робкие перси... Нет, не станет машина
умнее человека! Потому что я... Потому что мы... Мы не хотим этого! И
этого не будет никогда! Никогда!!! Никогда!!!". К нему потянулись со
стаканами воды, а в четырехстах километрах над его снежными кудрями
беззвучно, мертво, зорко прошел, нестерпимо блестя, автоматический
спутник-истребитель, начиненный ядерной взрывчаткой...
дураком. Можно, конечно, объявить компанию по предотвращению зимы,
шаманить, нажравшись мухомора, бить в бубны, выкрикивать заклинания, но
лучше все-таки шить шубы и покупать валенки... Впрочем, этот седовласый
опекатель робких персей покричит-покричит с трибуны, а потом утащит у
любовницы масленку из футляра со швейной машинкой, подкрадется к
какой-нибудь электронной громадине и станет мазать ей шестеренки,
искательно заглядывая в циферблаты и почтительно хихикая, когда его
долбает током. Боже, спаси нас от седовласых глупых дураков. И не забудь
при этом, боже, спасти нас от умных дураков в картонных масках...
- Я по себе знаю, от снов иногда бывает очень неприятный осадок. Иногда
даже наступает словно бы паралич. Невозможно двигаться, невозможно
работать, а потом все проходит. Надо бы тебе поработать. Почему бы тебе не
Орловский Гай Юлий
Флинт Эрик
Апраксина Татьяна
Березин Федор
Пехов Алексей
Каргалов Вадим