Чтение 4–й страницы книги ~Жизнь~

Чудесная, привольная жизнь началась для Жанны. Она читала, мечтала и
одна блуждала по окрестностям. Ленивым шагом бродила она по дорогам,
погрузившись в мечты, или же сбегала вприпрыжку по извилистым ложбинкам,
края которых были покрыты, точно золотистой ризой, порослью цветущего
дрока Его сильный и сладкий запах, ставший резче от зноя, пьянил, как
ароматное вино, а далекий прибой баюкал своим мерным шумом.

Иногда чувство истомы заставляло ее прилечь на поросшем травой скло-
не, а иногда, увидев за поворотом долины в выемке луга треугольник сине-
го, сверкающего под солнцем моря с парусом на горизонте, она испытывала
приливы бурной радости, словно таинственное предчувствие счастья, кото-
рое ей суждено.

Покой и прохлада этого края, его умиротворяюще мягкие ландшафты вну-
шали ей любовь к одиночеству Она столько времени, не шевелясь, просижи-
вала на вершинах холмов, что дикие крольчата принимались прыгать у ее
ног.

Часто она бегала по кряжу, под легким прибрежным ветерком, и все в
ней трепетало от наслаждения, - так упоительно было двигаться, не зная
устали, как рыбы в воде, как ласточки в воздухе.

И повсюду она сеяла воспоминания, как бросают семена в землю, те вос-
поминания, корни которых не вырвешь из сердца до самой смерти. Ей каза-
лось, что она рассеивает по извилинам этих долин крупицы собственного
сердца.

Она до страсти увлекалась плаваньем. Будучи сильной и храброй, она
заплывала невесть куда и не задумывалась об опасности. Ей хорошо было в
этой холодной, прозрачной голубой воде, которая, покачивая, держала ее.
Отплыв подальше от берега, она ложилась на спину, складывала руки на
груди и устремляла взгляд в густую лазурь неба, по которой то проноси-
лись ласточки, то реял белый силуэт морской птицы Кругом не слышно было
ни звука, только далекий рокот прибоя, набегавшего на песок, да смутный
гул, доносившийся с земли сквозь плеск волн, - невнятный, еле уловимый
гул.

Потом Жанна поднималась и в опьянении счастья, громко вскрикивая,
плескала обеими руками по воде.

Случалось, когда она заплывала слишком далеко, за ней посылали лодку.

Она возвращалась домой, бледная от голода, но веселая, с ощущением
легкости, с улыбкой на губах и радостью во взгляде.

А барон замышлял и обдумывал грандиозные сельскохозяйственные мероп-
риятия: он собирался заняться экспериментами, ввести усовершенствования,
испробовать новые орудия, привить чужеземные культуры; он проводил часть
дня в беседах с крестьянами, которые недоверчиво покачивали головой,
слушая про его затеи.

Нередко также он выходил в море с ипорскими рыбаками. Осмотрев ок-
рестные пещеры, источники и утесы, он пожелал заняться рыбной ловлей,
как простые моряки.

В ветреные дни, когда раздутый парус мчит по гребням волн пузатый
корпус баркаса и когда от каждого борта убегает в глубь моря длинная ле-
са, за которой гонятся стаи макрели, барон держал в судорожно сжатой ру-
ке тонкую бечевку и ощущал, как она вздрагивает, едва на ней затрепыха-
ется пойманная рыба.

В лунные ночи он отправлялся вытаскивать сети, закинутые накануне.
Ему было приятно слушать скрип мачты и дышать свежим ночным ветром, на-
летавшим порывами. И после того как лодка долго лавировала в поисках бу-
ев, руководствуясь каким-нибудь гребнем скалы, кровлей колокольни или
феканским маяком, ему нравилось сидеть неподвижно, наслаждаясь первыми
лучами восходящего солнца, от которых блестели на дне лодки липкая спина
веерообразного ската и жирное брюхо палтуса.

За столом он восторженно рассказывал о своих похождениях, а маменька,
в свою очередь, сообщала ему, сколько раз она прошлась по большой топо-
левой аллее, той, что направо, вдоль фермы Куяров, так как левая была
слишком тениста.

Ей было предписано "побольше двигаться", и потому она усердно гуляла.
Едва только рассеивался ночной холодок, как она выходила, опираясь на
руку Розали. Закутана она была в пелерину и две шали, голову ей покрывал
черный капор, а поверх его - красная вязаная косынка.

И вот, волоча левую ногу, ставшую менее подвижной и уже проложившую
вдоль всей аллеи две пыльные борозды с выбитой травой, маменька непре-
рывно повторяла путешествие по прямой линии от угла дома до первых кус-
тов рощицы. Она велела поставить по скамейке на концах этой дорожки и
каждые пять минут останавливалась, говоря несчастной, долготерпеливой
горничной, поддерживавшей ее:

- Посидим, милая, я немножко устала.

И при каждой остановке она бросала на скамью сперва косынку с головы,
потом одну шаль, потом вторую, потом капор и, наконец, мантилью; из все-
го этого на обеих скамейках получались две груды одежды, которые Розали
уносила, перекинув через свободную руку, когда они возвращались к завт-
раку.

Под вечер баронесса возобновляла прогулку уже более вялым шагом, с
более длительными передышками и даже иногда дремала часок на шезлонге,
который ей выкатывали наружу.

Она говорила, что это "ее моцион", точно так же, как говорила "моя
гипертрофия".

Врач, к которому обратились десять лет назад, потому что она жалова-
лась на одышку, назвал болезнь гипертрофией. С тех пор это слово засело
у нее в голове, хотя смысл его был ей неясен. Она постоянно заставляла и
барона, и Жанну, и Розали слушать, как бьется у нее сердце, но никто уже
не слышал его, настолько глубоко было оно запрятано в толще ее груди;
однако она решительно отказывалась обратиться к другому врачу, боясь,
как бы он не нашел у нее новых болезней; зато о "своей гипертрофии" она
толковала постоянно, по любому поводу, словно этот недуг присущ был ей
одной и являлся ее собственностью, как некая редкость, недоступная дру-
гим людям.

Бархш говорил "гипертрофия моей жены", а Жанна - "мамина гипертро-
фия", как сказали бы: мамино платье, шляпа, зонтик.

Смолоду она была очень миловидна и тонка, как тростинка. Она вальси-
ровала со всеми мундирами Империи, проливала слезы над "Коринной", и
чтение этого романа оставило в ней неизгладимый след.

По мере того как стан ее становился грузнее, устремления души стано-
вились все возвышеннее; и когда ожирение приковало ее к креслу, фантазия
ее обратилась к сентиментальным похождениям, где она бывала неизменной
героиней. Некоторые из них особенно полюбились ей, и она постоянно во-
зобновляла их в мечтах, как музыкальная шкатулка твердит одну и ту же
мелодию. Все чувствительные романы, где идет речь о пленницах и ласточ-
ках, вызывали у нее на глазах слезы; и она даже любила те из игривых пе-
сенок Беранже, в которых выражались сожаления о прошлом.

Она часами просиживала неподвижно, витая в грезах. Жизнь в Тополях
очень нравилась ей, потому что создавала подходящую обстановку для ее
воображаемых романов, а окрестные леса, пустынные ланды и близость моря
напоминали ей книги Вальтера Скотта, которые она читала последнее время.

В дождливые дни она безвыходно сидела у себя в спальне и перебирала
то, что называла своими "реликвиями". Это были старые письма - письма ее
отца и матери, письма барона в бытность его женихом и еще другие.

Она держала их в бюро красного дерева с медными сфинксами по углам и
произносила особенным тоном:

- Розали, милая моя, принеси-ка мне ящик с сувенирами.

Горничная отпирала бюро, вынимала ящик, ставила его на стул возле ба-
ронессы, и та принималась читать эти письма медленно, одно за другим,
время от времени роняя на них слезу.

Иногда Жанна заменяла на прогулках Розали, и маменька рассказывала ей
о своем детстве. Девушка как будто видела себя в этих давних историях и
поражалась общности их мыслей и сходству желаний; ибо каждый думает, что
его сердце первым забилось под наплывом чувств, от которых стучало серд-
це первого человека и будут трепетать сердца последних мужчин и послед-
них женщин.

Их медлительный шаг соответствовал медлительности рассказа, то и дело
прерывался маменькиной одышкой, и тогда Жанна мысленно опережала начатое
приключение и устремлялась к будущему, переполненному радостями, упива-
лась надеждами.

Как-то днем они сели отдохнуть на дальней скамейке и вдруг увидели,
что с другого конца аллеи к ним направляется толстый священник.

Он издали поклонился, заулыбался, поклонился еще раз, когда был в
трех шагах от них, и произнес:

- Как изволите поживать, баронесса?

Это был местный кюре.

Маменька родилась в век философов, воспитана была в эпоху революции
отцом-вольнодумцем и в церкви почти не бывала, но священников любила в
силу чисто женского религиозного инстинкта.

Она совершенно забыла про аббата Пико, кюре их прихода, и покраснела,
увидев его. Она поспешила извиниться, что не нанесла первого визита. Но
толстяк, по-видимому, и не думал обижаться; он посмотрел на Жанну, выра-
зил удовольствие по поводу ее цветущего вида, уселся, положил на колени
свою треуголку и отер лоб. Он был очень тучен, очень красен и потел
обильно. То и дело вытаскивал он из кармана огромный клетчатый платок,
весь пропитанный потом, и проводил им по лицу и шее; но едва только
влажная тряпица исчезала в черных недрах обширного кармана, как новые
капли испарины падали со лба на рясу, оттопыренную на животе, оставляя
круглые пятнышки прибитой пыли.