Чтение 8–й страницы книги ~Жизнь~

время, в каком-то мгновенном видении приняла черты действительности.
Кто-то упоминал о свадьбе, и священник совершал обряд, и люди в стихарях
возглашали молитвы. Уж не ее ли это венчали?

Рука ли ее дрогнула или томление ее сердца передалось по жилкам серд-
цу соседа? Понял, угадал ли он, был ли, как и она, одурманен любовью?
Или просто знал по опыту, что ни одна женщина не в силах устоять перед
ним? Она вдруг почувствовала, что он сжимает ее руку, сперва потихоньку,
потом сильнее, еще сильнее, до боли. И без малейшего движения в лице,
незаметно для всех других он явственно, да, да, явственно, произнес:

- Жанна, пусть это будет наша помолвка!

Она наклонила голову очень, очень медленно, может быть, в знак согла-
сия. И священник, все еще кропивший лодку, обрызгал святой водой их
пальцы.

Обряд кончился. Женщины поднялись с колен. Возвращались уже вразброд.
Крест утратил все свое величие; он стремительно мчался, качаясь справа
налево или наклонившись вперед, и казалось, того и гляди, шлепнется на
землю. Кюре уже не молился, он трусил следом; певчие и трубач шмыгнули в
боковую уличку, чтобы поскорее разоблачиться; матросы тоже торопливо ша-
гали кучками. Одна и та же мысль наполняла их головы кухонными запахами,
придавала прыти ногам, увлажняла рот слюной, вызывала урчанье в кишках.

В Тополях всех ждал сытный завтрак.

Большой стол был накрыт во дворе под яблонями. Шестьдесят человек мо-
ряков и крестьян разместились за ним. Баронесса сидела во главе стола, с
двух сторон ее - оба кюре, ипорский и местный. Напротив восседал барон,
а у него по бокам - мэр и жена мэра, сухопарая пожилая крестьянка, кото-
рая без перерыва кивала головой на все стороны. Длинной физиономией, вы-
соким нормандским чепцом и круглыми, вечно удивленными глазами она очень
напоминала курицу с белым хохолком, и ела она мелкими кусочками, как
будто клевала носом в тарелке.

Жанна возле своего кума утопала в блаженстве. Она ничего больше не
видела, ничего не понимала и молчала, потому что у нее от счастья мути-
лось в голове.

Она спросила его:

- Как вас зовут?

- Жюльен. А вы и не знали? - сказал он. Она не ответила, только поду-
мала: "Как часто буду я повторять это имя! "

Когда завтрак окончился, господа предоставили двор матросам, а сами
отправились гулять по другую сторону дома. Баронесса совершала свой мо-
цион под руку с бароном и под эскортом обоих священников. Жанна и Жюльен
дошли до рощи и вступили в лабиринт заглохших тропинок; внезапно он
схватил ее руки:

- Скажите, вы согласны быть моей женой?

Она снова опустила голову; но так как он настаивал: "Ответьте мне,
умоляю", - она медленно подняла к нему глаза, и он прочел ответ в ее
взгляде.

Однажды утром барон вошел в комнату Жанны, когда она еще не вставала,
и сел в ногах постели.

- Виконт де Ламар просит твоей руки.

Ей захотелось спрятать голову под одеяло

- Мы обещали дать ответ позднее, - продолжал отец.

Она задыхалась, волнение душило ее. Барон выждал минуту и добавил с
улыбкой:

- Мы не хотели решать, не поговорив с тобой. Мы с мамой не возражаем
против этого брака, однако принуждать тебя не собираемся. Ты много бога-
че его, но, когда речь идет о счастье всей жизни, можно ли думать о
деньгах? У него не осталось никого из родных; следовательно, если ты
станешь его женой, он войдет в нашу семью как сын, а с другим бы ты, на-
ша дочка, ушла к чужим людям. Нам он нравится. А тебе как?

Она пролепетала, краснея до корней волос:

- Я согласна, папа.

Барон, не переставая улыбаться, пристально посмотрел ей в глаза и
сказал:

- Я об этом догадывался, мадемуазель.

До вечера она была как пьяная, не знала, что делает, брала в рассеян-
ности одни предметы вместо других, и ноги у нее подкашивались от уста-
лости, хотя она совсем не ходила в этот день.

Около шести часов, когда они с маменькой сидели под платаном, появил-
ся виконт.

У Жанны бешено забилось сердце. Молодой человек подходил к ним, не
обнаруживая заметного волнения. Приблизившись, он взял руку баронессы и
поцеловал ее пальцы, потом поднял дрожащую ручку девушки и прильнул к
ней долгим, нежным, благодарным поцелуем.

И для обрученных началась счастливая пора. Они разговаривали наедине
в укромном углу гостиной или сидели на откосе в конце рощи над пустынной
ландой. Иногда они гуляли по маменькиной аллее, и он говорил о будущем,
а она слушала, опустив глаза на пыльную борозду, протоптанную баронес-
сой.

Раз дело было решено, не стоило медлить с развязкой. Венчание назна-
чили на пятнадцатое августа, через полтора месяца, а потом молодые сразу
же должны были отправиться в свадебное путешествие. Когда Жанну спроси-
ли, куда ей хочется ехать, она выбрала Корсику, где больше уединения,
чем в городах Италии.

Они ждали дня свадьбы без особого нетерпения, а пока нежились, купа-
лись в атмосфере пленительной влюбленности, упивались неповторимой пре-
лестью невинных ласк, пожатья пальцев, долгих страстных взглядов, в ко-
торых как будто сливаются души, и смутно томились робким желанием насто-
ящих любовных объятий.

Решено было не приглашать на свадьбу никого, кроме тети Лизон, ма-
менькиной сестры, жившей пансионеркой при одном из монастырей в Версале.

Баронесса хотела, чтобы сестра жила у нее после смерти их отца; но
старая дева была одержима мыслью, что она никому не нужна, всем мешает и
всем в тягость, а потому предпочла поселиться в одном из тех монастырс-
ких приютов, где сдают квартиры одиноким, обиженным жизнью людям.

Время от времени она приезжала погостить месяцдругой у родных.

Это была маленькая, щупленькая женщина; она большей частью молчала,
держалась в тени, появлялась только к столу, сейчас же снова уходила к
себе в комнату и обычно сидела там взаперти.

У нее было доброе старушечье лицо, хотя ей шел всего сорок третий
год, взгляд кроткий и грустный; домашние с ней никогда не считались; в
детстве она не была ни миловидной, ни резвой, а потому никто ее не лас-
кал, и она тихо и смирно сидела в уголке. Уже с тех вор на ней был пос-
тавлен крест. И в годы юности никто ею не заинтересовался.

Она казалась чем-то вроде тени или привычной вещи, живой мебели, ко-
торую видишь каждый день, но почти не замечаешь.

Сестра еще в родительском доме приучилась считать ее существом убогим
и совершенно безличным. С ней обращались по-родственному бесцеремонно, с
оттенком Пренебрежительной жалости. Звали ее Лиза, но ее явно смущало
это кокетливое юное имя. Когда в семье увидели, что она замуж не выйдет,
из Лизы сделали Лизон. С рождения Жанны она стала "тетей Лизон", бедной
родственницей, чистенькой, болезненно застенчивой даже с сестрой и зя-
тем; те, правда, любили ее, но любовью поверхностной, в которой сочета-
лись ласковое равнодушие, безотчетное сострадание и природное доброжела-
тельство.

Иногда, припоминая что-нибудь из времен своей юности, баронесса гово-
рила, чтобы точнее определить дату события: "Это было вскоре после су-
масбродной выходки Лизон".

Подробнее об этой "сумасбродной выходке" никогда не говорилось, и она
так и осталась окутана тайной.

Однажды вечером Лиза, которой было тогда двадцать лет, неизвестно по-
чему бросилась в пруд. Ни в жизни ее, ни в поведении ничто не предвещало
такого безрассудства. Ее вытащили полумертвой. И родители, вместо того
чтобы доискаться скрытой причины этого поступка, с возмущением воздевали
руки и толковали о "сумасбродной выходке", как толковали о несчастье с
лошадью Коко, которая незадолго до того споткнулась на рытвине и сломала
ногу, так что ее пришлось пристрелить.

С тех пор Лизу, вскоре ставшую Лизон, считали слабоумной. Понемногу
все окружающие прониклись к ней тем же ласковым презрением, какое она
внушала родным. Даже маленькая Жанна, с присущим детям чутьем, не обра-
щала на нее внимания, никогда не прибегала поцеловать ее в постели, ни-
когда вообще не заглядывала к ней в комнату. Казалось, одна только Роза-
ли знала, где помещается эта комната, потому что прибирала ее.

Когда тетя Лизон выходила в столовую к завтраку, "малютка" по привыч-
ке подставляла ей лоб для поцелуя. Только и всего.

Если кому-нибудь она была нужна, за ней посылали прислугу; а когда
она не появлялась, никто не интересовался ею, не вспоминал о ней, никому
бы и в голову не пришло обеспокоиться, спросить:

"Что это значит, почему Лизон не видно с утра? "

Она не занимала места в мире, она была из тех, кого не знают, в чью
внутреннюю сущность не вникают даже близкие, чья смерть не оставляет в
доме зияющей пустоты, из тех, кто не способен войти в жизнь, в привычки,
в сердце окружающих.

Слова "тетя Лизон" не вызывали ни у кого ни малейшего душевного дви-
жения. Они звучали, как "кофейник" или "сахарница".

Ходила она всегда торопливо, мелкими, неслышными шажками; никогда не
шумела, не стучала, будто сообщая беззвучность даже предметам. Руки у
нее были словно из ваты, так бережно и легко касалась она всего, за что