Владимир Сорокин

Тридцатая любовь Марины

Изд: (С) В.Сорокин, проза,1995 и (С) Р.Элинин, издание Серия, М.,1995)
Ocr: Кузьмичев Алексей.

За высокой, роскошно обитой дверью послышались, наконец, торопливые
шаркающие шаги.

Марина вздохнула, сдвинув рукав плаща, посмотрела на часы. Золотые
стрелки сходились на двенадцати.

В двери продолжительно и глухо прохрустели замки, она приоткрылась
ровно на столько, чтобы пропустить Марину:

-- Прости, котеночек. Прошу.

Марина вошла, дверь с легким грохотом захлопнулась, открыв массивную
фигуру Валентина. Виновато-снисходительно улыбаясь, он повернул серебристую
головку замка и своими огромными белыми руками притянул к себе Марину:

-- Mille pardons, ma cherie...

Судя по тому как долго он не открывал и по чуть слышному запаху кала,
хранившегося в складках его темно-вишневого бархатного халата, Маринин
звонок застал его в уборной.

Они поцеловались.

-- С облегчением вас, -- усмехнулась Марина, отстраняясь от его
широкого породистого лица и осторожно проводя ногтем по шрамику на тщательно
выбритом подбородке.

-- Ты просто незаконнорожденная дочь Пинкертона, -- шире улыбнулся он,
бережно и властно забирая ее лицо в мягкие теплые ладони.

-- Как добралась? Как погода? Как дышится?

Улыбаясь и разглядывая его, Марина молчала.

Добралась она быстро -- на по-полуденному неторопливом, пропахшем
бензином и шофером такси, погода была мартовская, а дышалось в этой большой
пыльной квартире всегда тяжело.

-- Ты смотришь на меня глазами начинающего портретиста, - проговорил
Валентин, нежно сдавливая громадными ладонями ее щеки, -- Котик, тебе поздно
менять профессию. Твой долг -- выявлять таланты и повышать общий музыкальный
уровень трудящихся прославленной фабрики, а не изучать черты распада
физиономии стареющего дворянского отпрыска.

Он приблизился, заслоняя лицом ложно-ампирный интерьер прихожей, и
снова поцеловал ее.

У него были чувственные мягкие губы, превращающиеся в сочетании с
необычайно умелыми руками и феноменальным пенисом в убийственную триаду,
базирующуюся на белом нестареющем теле, массивном и спокойном, как глыба
каррарского мрамора.

-- Интересно, ты бываешь когда-нибудь грустным? -- спросила Марина,
кладя сумку на телефонный столик и расстегивая плащ.

-- Только когда Менухин предлагает мне совместное турне.

-- Что так не любишь?

-- Наоборот. Жалею, что врожденный эгоцентризм не позволяет мне
работать в ансамбле.

Едва Марина справилась с пуговицами и поясом, как властные руки легко
сняли с нее плащ.

-- А ты же выступал с Растрапом.

-- Не выступал, а репетировал. Работал.

-- А мне говорили -- выступал...

Он сочно рассмеялся, вешая плащ на массивную алтароподобную вешалку:

-- Бред филармонийской шушеры. Если б я согласился тогда выступить,
сейчас бы у меня было несколько другое выражение лица.

-- Какое же? -- усмехнулась Марина, глядя в позеленевшее от старости
зеркало.

-- Было бы меньше продольных морщин и больше поперечных. Победив свой
эгоцентризм, я в меньшей степени походил бы на изможденного страхом сенатора
времен Калигулы. В моем лице преобладали бы черты сократовского спокойствия
и платоновской мудрости.

Сбросив сапожки, Марина поправляла перед зеркалом рассыпавшиесл по
плечам волосы:

-- Господи, сколько лишних слов...

Валентин обнял ее сзади, осторожно накрыв красиво прорисовывающиеся под
свитером груди совковыми лопатами своих ладоней:

-- Ну, понятно, понятно. Silentium. Не ты ли, Апсара, нашептала этот
перл дряхлеющему Тютчеву?

-- Что такое? -- улыбаясь, поморщилась Марина.

-- Мысль изреченная еcмь ложь.

-- Может быть, -- вздохнула она, наложив свои, кажущиеся крохотными,
ладони на его, -- Слушай, какой у тебя рост?

-- А что? -- перевел он свой взгляд в зеркало.

Он был выше ее на две головы.

-- Просто.

-- Рубль девяносто три, прелесть моя, -- Валентин поцеловал ее в шею и
она увидела его лысеющую голову.

Повернувшись к нему, Марина протянула руки. Они поцеловались.

Валентин привлек ее к себе, обнял и приподнял, как пушинку:

-- Покормить тебя, котенок?

-- После... -- пробормотала она, чувствуя опьяняющую мощь его рук.

Он подхватил ее и понес через длинный коридор в спальню.

Обняв его за шею, Марина смотрела вверх.

Над головой проплыл, чуть не задев, чудовищный гибрид потемневшей
бронзы и хрусталя, потянулось белое потолочное пространство, потом затрещали
бамбуковые занавески, скрывающие полумрак.

Валентин бережно опустил Марину на разобранную двуспальную кровать.

-- Котеночек...

Глухие зеленые шторы были приспущены, бледный мартовский свет проникал
в спальню сквозь узкую щель.

Лежа на спине и расстегивая молнию на брюках, Марина разглядывала
другого медно-хрустального монстра, грозно нависавшего над кроватью. Он был
меньше, но внушительней первого.

Валентин присел рядом, помогая ей снять брюки:

-- Адриатическая ящерка. Не ты ль окаменела тогда под шизоидным
взглядом Горгоны?

Марина молча улыбнулась. В спальной она не умела шутить.

Громадные руки в мгновенье содрали с нее свитер и колготки с трусиками.

Валентин привстал, халат на нем разошелся, закрыв полкомнаты, и
бесшумно упал вниз на толстый персидский ковер.

Кровать мучительно скрипнула, белые руки оплели смуглое тело Марины.

У Валентина была широкая безволосая грудь с большими, почти женскими
сосками, с двухкопеечной родинкой возле еле различимой левой ключицы.

-- Котеночек...

Губы его, хищно раздвинув волосы, медленно вобрали в себя Маринину
мочку, мощная рука ваятеля прошлась по грудям, животу и накрыла пах.

Ее колени дрогнули и разошлись, пропуская эту длань, источающую
могущество и негу.

Через минуту Валентин уже лежал навзничь, а Марина, стоя на
четвереньках, медленно садилась на его член, твердый, длинный и толстый, как
сувенирная эстонская свеча за три девяносто.

-- Венера Покачивающаяся... прелесть... это ты святого Антония
искушала...

Он шутил, силясь улыбнуться, но его лицо с этого момента начинало
катастрофически терять свою породистость.

Марина жадно вглядывалась в него. Притененное сумраком спальни, оно
расплывалось, круглело, расползаясь на свежей арабской простыне.

Когда Марина опустилась и лобковые кости их встретились, на лицо
Валентина сошло выражение полной беспомощности, чувственные губы стали
просто пухлыми, глаза округлились, выбритые до синевы щеки заалели и на
Марину доверчиво взглянул толстый мальчик, тот самый, что висит в деревянной
треснутой рамке в гостиной над громадным концертным роялем.

Подождав мгновенье, Марина начала двигаться, уперевшись руками в свои
смуглые бедра.

Валентин молча лежал, блуждая по ней невменяемым взором, руки его,
вытянутые вдоль тела, бессильно шевелились.

Прямо над кроватью, на зеленовато-золотистом фоне старинных обоев,
хранивших в своих буколических узорах смутный эротический подтекст, висел в
глубокой серой раме этюд натурщицы кисти позднего Фалька. Безликая женщина,
искусно вылепленная серо-голубым фоном, сидела на чем-то бледно-коричневом и
мягком, поправляя беспалыми руками густые волосы.

Ритмично двигаясь, Марина переводила взгляд с ее плавной фигуры на
распластавшееся тело Валентина, в сотый раз убеждаясь в удивительном
сходстве линий.

Оба они оказались беспомощны, -- женщина перед кистью мастера, мужчина
-- перед смуглым подвижным телом, которое так легко и изящно покачивается
над ним в полумраке спальни.

Марина порывисто обняла его, припав губами к коричневому соску и стала
двигаться резче.

Валентин застонал, обнял ее голову.

-- Прелесть моя... сладость... девочка...

Его лицо совсем округлилось, глаза полуприкрылись, он тяжело дышал.

Марине нравилось целовать и покусывать его соски, чувствуя как
содрогается под ней беспомощная розовая глыба.

Мягкие округлые груди Марины касались его живота, она ощущала насколько