Чтение 12–й страницы книги ~Тридцатая любовь Марины~

-- Ну и не надо...

-- Как же не надо? Придет время и будет надо...

Она наклонилась и сильно дунула ему в ухо.

Он захихикал, втягивая голову в плечи.

-- День-то матушка! -- засмеялась Марина, раскачивая его. -- Ладно,
давай сонату. Разбирал?

-- Ага.. немного, - насторожился он и со вздохом полез в ноты.

-- Трудно было?

-- Очень...

-- Не ври. Ничего там трудного нет.

Слюнявя палец, он нашел нужную страницу, посмотрел, подняв брови и
приоткрыв рот.

-- Начинай.

Неряшливые мальчишеские руки нащупали клавиши.

"В мужчинах прежде всего отталкивают руки и ноги..." -- вспомнила
Марина Сашину фразу, -- "Толстопалые руки и вонючие заскорузлые ноги..."

Спотыкаясь, соната стала раскручивать свое мажорное кружево.

Марина выудила из сумки "Мишку", развернула, откусила половинку.

Бирюзовый глаз в черной оправе покосился на нее.

Она подошла к Олегу и поднесла оставшуюся половинку к его губам. Он
по-жеребячьи шарахнулся назад.

-- Бери, не отрывайся.

И взял, как жеребенок берет теплыми губами с ладони, -- нежно,
осторожно...

"Прелесть ты моя". -- подумала Марина. -- "Выпила бы тебя всего за одну
ночь. Весь твой свеженький кефирчик".

Он играл, гоняя во рту конфету. -- хрупкую, податливую, пряную и
соблазнительную, как сама жизнь...

После смерти отца время полетело быстрей.

Дядя Володя увез маму в Ленинград, комнату сдали, Марина переехала в
Москву к бабушке.

Варсонофьевский немноголюдный переулок, многолюдный центр, шум,
асфальт, новая школа, новый каменный двор, -- все это ворвалось в жизнь
Марины быстро и решительно, сломив ее кратковременную ностальгию по редким
соснам и частым сараям.

Сухонькая подвижная бабушка продолжала с ней заниматься музыкой, раз в
неделю пекла торт "Гости на пороге", разрешала играть во дворе до поздна
(только не выбегай на улицу!), водила в консерваторию и в Большой Театр.

В двенадцать лет Марина познакомилась с Игорем Валентиновичем, --
пианистом, литератором и старым другом бабушки.

-- Это чууудный человек, -- вытягивала морщинистые губки бабушка, -- В
консерватории преподавал семнадцать лет, три романа написал, ТАМ побывал...
вот так...

-- Где там?

-- На Севере.

-- Там где папа?

-- Да.. там, -- усмехнулась бабушка, поправляя перед зеркалом свою
шляпку, -- Слава Богу, что согласился. Вместо того, чтоб по дворам-то
гонять, позанимаешься месяца два у него. Дороговато, но ничего. Мы люди не
безденежные...

-- Он в консерваторий работает?

-- Нет. Теперь дома

В этот же день они поехали к нему.

Игорь Валентинович жил в огромном высотном здании на площади Восстания.

-- Очень рад, -- проговорил он сухим высоким голосом, пожал руку Марине
и сдержанно улыбнулся.

Сам он был, как и голос, -- сухощавый и высокий, с бабушкой держался
галантно и улыбчиво.

Втроем они прошли в одну из больших просторных комнат и после
ознакомительной беседы Марина села за рояль.

-- Не волнуйся, главное, -- шепнула с дивана бабушка, наклоняясь
вперед.

-- Пусть, пусть волнуется, -- усмехнулся Игорь Валентинович, -- Лишь бы
играла. Не низко?

-- Нет, нет...

Вытерев потные ладошки о колени, Марина заиграла "К Элизе".

Бетховен быстро помог успокоиться и этюд Черни неожиданно для себя она
исполнила легко.

Незнакомый рояль пел и гремел под ее длинными крепкими пальцами,
бабушка улыбалась, Игорь Валентинович кивал в такт головой.

Марина сыграла еще "Баркароллу" из "Времен года" и облегченно
повернулась к Игорю Валентиновичу.

Он встал, сунув руки в карманы узких брюк, прошелся и оптимистично
кивнул:

-- Ну, что ж, будем, будем работать. Есть над чем.

Бабушка вопросительно приподнялась с дивана, но бодрым кивком он
предупредил ее:

-- Все, все в порядке. И пальчики бегут, и звук есть. Стоит, стоит
поработать.

Марина стала ездить к нему два раза в неделю, -- понедельник и четверг
отныне окрасились звуками, наполнились звенящим воздухом громадной квартиры
и быстрой речью Игоря Валентиновича:

-- Милочка, посмотри внимательно...

Придвигаясь к ней поближе, он выпрямляется, словно проглотив подпорку
для крышки рояля, плавно поднимает руку и мягко опускает ее на клавиатуру.

Чистый и свободный звук плывет из-под крышки.

-- Все не из пальца, а от плеча. От плеча, вот отсюда, здесь он
зарождается. -- Игорь Валентинович гладит другой рукой свое худое обтянутое
кофтой плечо, -- Зарождается, и по руке, по руке стекает к пальцу, а палец
полусогнут, эластичен, кисть свободна, локоть тоже.

Марина повторяет, чувствуя, что ее до совсем другое.

-- А кисть не проваливается ни в коем случае! -- мягко подхватывает он
ее руку снизу, -- Кисть эластична, но не безвольна. Еще раз...

За месяц он поставил ей руку на всю жизнь, открыв свободу и мощь
кистевой пластики.

-- Легче, легче... еще легче! -- раскачивал он ее, когда она играла
бисерный этюд Мошковского и вскоре пальцы действительно задвигались отдельно
от ее тела, побежали легко и свободно.

-- Идеальное состояние для таких этюдов -- полусон. Тогда вообще
полетит, как пух Эола.

Дома, на бабушкином разбитом "Августе Ферстере" Марина повторяла тот же
этюд, сама покачиваясь на мягком большом стуле.

На втором месяце Игорь Валентинович "впустил ее в Баха", как написала
бабушка матери. Это был бесконечный ввысь и вширь собор, пустынный и
торжественный, громадный и совершенный. Марина не знала что это такое, но
прекрасно видела подробную лепку порталов, размытые сумраком пилоны,
чередование колонн, недосягаемый свод, пронизанный пыльным солнечным светом.

-- Понимаешь, милочка, здесь две Марии, -- с настойчивой мягкостью
повторял Игорь Валентинович, разглаживая на пюпитре "Хорошо темперированный
клавир", распахнутый на фа-минорной прелюдии-фуге, -- Прелюдия -- одна
Мария, а фуга -- совсем другая. Они разные, если не по духу, то по
характеру.

Он начинал прелюдию, умышленно замедляя и без того неторопливую
перекличку аккордов:

-- Это состояние божественной просветленности, ожидание Благовещения,
небесная любовь...

Прелюдия текла по своей неземной схеме, Марина слушала, любуясь
искусными пальцами Игоря Валентиновича, забывая обо всем.

Прелюдия гасла, он тут же начинал фугу:

-- А это земное чувство. Другая Мария. Такая же просветленная, но и
реально чувствующая землю под ногами. И любовь -- земная, в лучшем смысле
этого слова, любовь истинная и полнокровная, бескорыстная и добрая,
страстная и обжигающе-тревожащая...

А что потом?

А потом в первое же лето Москва швырнула Марину из Варсонофьевского в
родное Подмосковье: пионерский лагерь "Горнист" лежал тремя продолговатыми
корпусами на берегу Клязьмы, автобусы остановились возле деревянных
распахнутых ворот с транспарантом ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ПИОНЕРСКИЙ ЛАГЕРЬ
ГОРНИСТ!

Они поселились в девичьем корпусе, где остро пахло краской, а железные
с высокими спинками койки стояли так тесно, что на них приходилось
запрыгивать с разбега.

В первый же день Марина облилась киселем в просторной столовой,
научилась играть в настольный теннис, познакомилась с двумя отличными
девчонками -- белобрысой Надькой и остроносенькой лупогглазой Верой.

Сосновый бор окружал лагерь, теплая, усыпанная иглами земля мягко
прогибалась под ногами, гипсовые пионер-горнист, пионер-футболист,
пионер-барабанщик выступали привидениями на фоне леса.

Надькина койка была рядом.

После отбоя они долго шептались, комкая влажные простыни с казенным
клеймом ПИОЛАГ ГОРНИСТ.

Надька рассказывала страшные истории: "Черный лоскут", "Светящийся
череп", "Голубые руки".

Все это было не страшно, зато таинственно. Марина с тревогой
вглядывалась в темноту, полную сопения спящих девочек, перебивала сонно
бормочущую Надю:

-- А дальше, Надь?

-- А дальше... дальше череп покатился по узенькой дорожке и прямо к их