Чтение 18–й страницы книги ~Тридцатая любовь Марины~

столовую в неизменном шерстяном тренировочном костюме, и засмеялась.

-- Что? -- устало посмотрел на нее Леонид Петрович.

-- Ничего, ничего...

Он бросил окурок:

-- Ну так я позвоню тебе утром, а?

-- Звони...

Марина взяла у него коробку:

-- Спасибо тебе...

--Да не за что, Мариш. До субботы.

Его пальцы украдкой пожали ее запястье.

Марина кивнула и стала спускаться в подземный переход по залитым жидкой
грязью ступеням.

Метро было переполнено. В поезде ей уступил место какой-то подвыпивший
мужчина, по виду стопроцентный слесарь.

Марина села и, не вслушиваясь в его сбивчивые портвейновые речи сверху,
вытянула из-под бечевки опись заказа:

март 1983

Колбаса сырокопченая

4-24

Кета с/посола

0,5

7-81

3-91

Икра кетовая 1/140

4-20

Икра зернистая 1/56

3-00

Крабы 1/420

2-40

Печень трески 1 /320

0-95

Огурцы консерв. 1/510

0-44

0-88

Говядина тушеная 1/250

0-68

1-36

Судак в томатном соусе 1/350

0-58

Ветчина 1/454

1-90

Язык в желе 1/350

1-23

Коробка

0-32

Конверты

0-03

Итого 25-00

"Четвертак подарил мне", -- подумала Марина, 6пряча листок в карман, --
"А заказики ничего у них. Ребята будут рады..."

Слесарь что-то бормотал наверху, уцепившиськостлявой рукой за поручень.

Марина посмотрела на него.

Темно-синее демисезонное пальто с огромными черными пуговицами,
засаленными лацканами и обертыми полами нелепо топорщилось на его худощаво
скособочившейся фигуре. Свободная рука сжимала сетку с завернутой в
"вечерку" сменой белья, широкие коричневые брюки вглухую наползали на
грязные ботинки. На голове косо сидела серая в крапинку кепка, пестрый шарф
торчал под небритой челюстью.

От слесаря пахло винным перегаром, табаком и нищетой, той самой --
обыденной и привычной, бодрой и убогой, в существование которой так упорно
не хотел верить улыбающийся Марине слесарь.

Подняв руку с болтающейся сеткой, он отдал честь, приложил к
свежестриженному виску два свободных пальца с грязными толстыми ногтями:

-- Ваше... это... очень рад... рад... вот так...

Сетка болталась у его груди...

Больше всего на свете Марина ненавидела Советскую власть.

Она ненавидела государство, пропитанное кровью и ложью, расползающееся
багровой раковой опухолью на нежно-голубом теле Земли.

Насилие всегда отзывалось болью в сердце Марины.

Еще в детстве, читая книжки про средневековых героев, гибнущих на
кострах, она обливалась слезами, бессильно сжимая кулачки. Тогда, казалось,
что и ее волосы трещат вместе с пшеничными прядями Жанны д'Арк, руки
хрустят, зажатые палачами Остапа в страшные тиски, а ноги терзают чудовищные
"испанские сапоги", предназначенные для Томмазо Кампанеллы.

Она ненавидела инквизицию, ненавидела Куклуксклан. ненавидела генерала
Галифе.

В семнадцать лет Марина столкнулась с хиппи. Они открыли ей глаза на
окружающий мир, стали давать книжки, от которых шло что-то новое, истинное и
светлое, за что и умереть не жаль.

Дважды она попадала в милицию, и эти люди в грязно-голубых рубашках, с
тупыми самодовольными мордами навсегда перешли в стан ее врагов. Это они
стреляли в Линкольна, жгли Коперника, вешали Пестеля.

Один раз Солнце взял ее "на чтение".

Читал Войнович на квартире одного пианиста. Так Марина познакомилась с
диссидентами.

За месяц ее мировоззрение поменялось до неузнаваемости.

Она узнала что такое Сталин. Она впервые оглянулась и с ужасом
разглядела мир. в котором жила, живет и будет жить.

"Господи", -- думала она, -- "Да это место на Земле просто отдано
дьяволу, как Иов!"

А вокруг громоздились убогие дома, убогие витрины с равнодушием
предлагали убогие вещи, по убогим улицам ездили убогие машины. И под всем
под этим, под высотными сталинскими зданиями, под кукольным Кремлем, под
современными билдингами лежали спрессованные кости миллионов замученных,
убиенных страшной машиной ГУЛАГа...

Марина плакала, молилась исступленно, но страшная ж:изнь текла своим
убогим размеренным чередом.

Здесь принципиально ничего не менялось, реальное время, казалось, давно
окостенело или было просто отменено декретом, а стрелки Спасской башни
крутились просто так, как пустая заводная игрушка.

Но страшнее всего были сами люди, -- изжеванные, измочаленные
ежедневным злом, нищетой, беготней. Они, как и блочные дома, постепенно
становились в глазах Марины одинаковыми.

Отправляясь утром на работу в набитом, надсадно пыхтящем автобусе, она
всматривалась в лица молчащих, не совсем проснувшихся людей и не находила
среди них человека, способного удивить судьбой, лицом, поведением. Все они
были знакомы и узнаваемы, как гнутая ручка двери или раздробленные плитки на
полу казенного туалета.

Не успевали они открывать свои рты, как Марина уже знала, что будет
сказано и как. Речь их была ужасной, -- косноязычие, мат, канцеляризмы,