Василий Калика утверждал, что можно и смертными очами узрети врата
райские, о чем якобы повестили ему северные новгородские мореходцы.
Феогност умом был на стороне епископа Федора, но послание Василия о рае -
чудесное, яркое, как сказка, полное удивления пред безмерностью мира и
сугубой, детской почти, веры в зримое чудо, живо напомнившее ему прежние
рассказы Калики, - очаровало его, и он велел переписать послание, сохранив
его в ризнице Успенского собора.)
изумрудом в навершии, иконы - <Николу> с житием и Спасов лик - доброго
новгородского письма, связки соболей, куниц и горностаев, шкатулку резную
из зуба рыбьего, мед, миро и фряжское красное вино - и Феогност
окончательно растаял, теперь уже почтя заключение мира своею прямою
обязанностью. (<Умерять гнев и сводить в любовь, яко отец чад своих...>).
Он сам поехал в Москву, к Ивану, упреждая послов, и имел долгую молвь с
великим князем (<Достоит духовному пастырю Руси умерять гнев сильных и
сводить в любовь паству свою...>).
что надо сотворить мир. До него дошли уже вести, что сын Александра
Тверского принят в Орде ханом Узбеком. Да и Гедимин не оказывал того
расположенья, коее надеялся Иван получить, женив сына на литовской княжне.
Дальнейшая неуступчивость грозила уже такими бедами, что следовало
согласиться, и как можно скорей. Надо было переступить через себя! И
Феогност молил, да и сам знал, что надобно, токмо упрямство одолело паче
меры. Не свое, братнино, тупое, глупое упрямство, и держало, как коршун в
когтях.
Василия Калики деловитой радости, разглядывал он архиепископа Великого
Города. (На стены каменные хватает небось серебра! Нынче и внешнюю стену у
Славны сложили, не от него ли, великого князя, город боронят?)
русской земле! И Новгороду Великому, мняща мя яко господина своего,
надлежит вкупе с иными нести тяготы ордынские и прочие.
и бор даем, и уряженное по прежним грамотам, како от нас великому князю
надлежит! Соучастны есьмы в судьбе нашей, и в любви взаимной надлежит быти
нам, не утесняя ничим же друг друга! Молим, княже, отложи гнев и сниди в
любовь!
размирья и которы ратной ровно половину того, что хотел и мнил он
получить. Да еще, сверх того, учили, как надлежит ему мыслить о власти
княжеской!
Новгород Великий. Он же понимал, что неможно, нельзя позволить того, что
власть должна быть связью подчинения единому главе, единой силе, иначе все
вновь и опять пойдет вразброд, как это уже не раз приключалось на Руси! Но
у них была своя правда, и своя вера, и были силы, дабы веру свою защитить.
И Иван ничего не мог совершить противу, ни сказать, ни содеять. Новгород
не Ростов, не Дмитров! И надо, надо, надо заключать мир!
на постелю!
отвлечет чем? Порадует ли, опечалит? Но Симеон, присев на ложе, новый
какой-то, суровый, помедлил, вздохнул и высказал, как твердо решенное:
было темно, скудный свет в отодвинутые ради ночной прохлады оконца уже
померк, уже побледнело алое на вечерней заре небо, и ярче стал невидный
совсем по дневной поре лампадный огонек... Сына не прогонишь капризно,
ему, Симеону, наследнику, надлежит объяснить все.
Надобен мир. Княжич Федор в Орде!
желанья отца, подал свернутый овчинный ордынский тулуп. Иван, устроив
ложе, чтобы мочно было полусидеть, откинулся, поерзал затылком, уминая
курчавый мех.
поправился Симеон. - Почто надобно всех, несхожих друг с другом, как
тверичи или новогородцы, склонять под едину власть? Нет ли в этом гордыни?
Быть может, прав архипастырь Василий? Не нарушаем мы сим главную заповедь
Христову: <Возлюби ближнего своего...>?
княжеского ложа и вовсе не видел отца. Голос Ивана, чуть хриплый, усталый,
доносился из темноты и словно бы жил сам по себе.
присовокупил: - Себя не токмо любишь, но и неволишь, и жестоко неволишь
порой! К труду, к деянию. Из тоя же любви! Зри в черных людях: сын спит, а
отец уже на ногах, ладит упряжь, лапоть ли починяет, какой обор оторвался
тамо, али расплелось непутем... А хозяйка в дому? Еще и свету нет, а уже
топит печь, кормит и доит скотину... Дак что ж ты сам себя, возлюбя, мнишь
содержать в трудах и в законе, а ближнего своего - в неге, да в холе, да в
беспутстве всяком? <Яко же самого себя>, сказано у Христа!
русскую! Митрополит знаменуется <Всея Руси>, и князь должен быть такожде
<Всея Руси>! - возвысил голос Иван, перебивая сына. - Зри! Возмог ли
Михайло добром да советом достичь того? И сам сильно деял по нужде! И у
него в подручниках ходили князья! А токмо пришел час - и сколь жалобщиков
набежало губить Михайлу?
Ростов! Много я натворил, сын, такого, о чем лучше не сказывать... И ныне
творю. С Ярославлем вот. Посылывал даже и к купцам ярославским, и бояр
подкупал зятевых... А токмо - надобно сие! Для всей Руси Великой! Для
смердов! Бояр! Гостей! Для всех, для всего люда русского!
так! Симеон выслушал, не перебивая, и только медленно покачал головой.
и всякий-любой речет: <Творю зло для добра!>. <Горек корень болезни лечит>
и всякая подобная.
примером для подданных и в семье: не прелюбы творить, а блюсти чистоту и
честь дома... Я матери твоей ни разу пальцем не тронул! Был строг, а и
гласа не возвысил никогда! В трудах, в богатств нестяжании. Должно всегда
ощущать власть яко труд, долг, обязанность, данную Господом! - Иван
передохнул, вновь отер потное лицо: - В сем дели церковь должна помочь
государю. В одном удержать, в ином наставить. И сам пред собою, егда на
молитве стоиши, являй Господу в умной молитве вся тайная и вся скверная
души своея, да очистиши ум от лукавства. И духовник такожде на то и даден
тебе, и бдение нощное, и пост. Алексий, крестник мой, даже и некое сказал,
важнейшее прочего: надобен святой! Чуешь? Святой! Дабы преклонились пред
ним. И еще одно рек: что сей святой явит себя среди тех, коих я утеснил
ныне... Сын, я, возможно, гублю душу, и это самая страшная жертва за други
своя! - выдохнул Иван, приподымаясь на локтях, в белое, размытое, почти
чужое лицо сына. - Но не похотьствую, не красуюсь в роскоши! Ни
сладкоядением, ни сладкопитием, ни иным грехом - блудодейным, иным ли - не
согрешил есмь!
и сыр, что у наших крестьян ежеден на столе! Та же говядина, баранина ли,
те же рыбы и квас в пост! Не много баловал я вас сорочинским пшеном да
изюмом! Обиходной посуды иной, кроме глиняных мис да деревянных тарелей и
ложек, нету в дому! Дочери, сестры твои, все ткали и пряли, яко и прочие
жонки посадские! Носили в будни и дома полотно и холст да овчину. Иное -
лунское сукно да шелка, бархаты, камки черевчаты и прочая многоценная - на
торжества, в церковь ли, на праздники надевывали, а отнюдь не ежед°н! И
роскошество пиров по приключаю творим: для приема ли гостей иноземных или
иного чего. Серебряных мис да ордынских муравленых чашек видел ты, окроме
пиров да гостей званых, когда на столе? С детьми - та же мамка, из деревни
взятая, а и в любом справном крестьянскому дому няньку завсегда со стороны
наймуют к детям малым! Того, что мы тратим на себя, на жизнь, на будничный
обиход свой, не много боле уходит, чем в добром дому крестьянском! А иное
все на бояр, на слуг, на дружину - дак на людей же! И люди те кажен свое
творит: ткут, шьют, чеботарят, водят птицу и скот или на ратях труд свой,
пот и кровь, прилагают, тоже даром хлеб не едят! На пирах сотни народу
сыты от княжого стола! Во твою свадьбу, воспомни, всю Москву кормили! И
черный народ не бедствует у нас! Как разбоеве утихли, повыбили шишей да
татей мои молодцы, дак и клетей не запирают нынче! По доброй осени в
кажной деревне братчины, странника, погорельца накормят и напоят в любой
избе! Мы не грабим свой народ! - последнее Иван выкрикнул в голос, и
задышался, и едва не пропустил тихого, шепотом сказанного сыном слова
упрека:
Да, разбивали сундуки, примучили иных и богомерзкое и непотребное творили,
где и жонок разволочили едва не донага, где даже и церкви божии грехом
потронули... Все было! Так вот и собрали серебро! Но ты иное помысли: что,
Распопов Дмитрий
Сертаков Виталий
Сертаков Виталий
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Посняков Андрей