Едет из Орды!
из уст в уста.
из братьев повещает о произошедшем в Орде, почуял: вот оно! Главное.
Тяжкое. Даже и страшное. Подошло. Нынче Акинфичей особенно трудно,
почитай, и неможно перезвать станет. И должен он сам, только сам удоволить
князю Ивану! Мыслей отступить, оробеть не является у Михайлы Терентьича. В
ихней семье так повелось искони. Не лезть наперед за славой альбо
почестьми, но зато в тяжкий час не стоять назади. Сам поеду! Решил - и по
решению пришли слова Геронтия о стихии, что до конца должна раскрыть себя,
и обуздании ее светом истины. В том, что истина тут, за Москвой, Михайло
Терентьич не сомневался. Митрополит, духовная власть, здесь! И с ним
истина.
ведает, да и не гадает о том, как и иные прочие. Здесь, с нами сидит, чего
ж больши! И лишь Алексий воззревает с внимательною тревогой в остраненный
лик главы русской церкви, где-то, самой глубиною души, чуя, что одолей в
споре тверской князь, и Феогност примет его руку, дабы не ввергать Русь в
соблазн разномыслия.
искусы и все шатания пройдены им тогда еще, при покойном Юрии. Почему?
Потому ли, что он попросту рожден на Москве? Нет! Но за Тверью, за
тверским княжеским домом незримо стоят для него католики, Запад, ждущий и
жаждущий полонити и поглотити Русь. Но почему Тверь должна поддаться
латинам? Чуял так. Соблазн идет через Литву. Чуял, что днесь, по тяжкому
времени днешнему, даже и велемудрость и хитрость книжная тверских
книгочиев может оказать плохую услугу стране. Да, московиты грубее и
проще. И, быть может, от сего со временем произойдет новый соблазн на
Руси. Но ныне, днесь, в сию годину тяжкую, подобно тому, яко смерд сущий,
пахарь, выносит тяготу большую, нежели боярин в высоте и величестве своем,
так и Москва пред Тверью может оказать большую опору вере православной и
самобытию Руси. Равно и Иван Данилыч пред Александром...
прежних замыслов своих? И в тайная тайных сердца понял: нет, не отступит
Иван! И даже ужаснулся Алексий, поняв, почуяв, что теперь означает для
крестного - не отступить.
княжеские гонцы, в грязи осенних дорог, сквозь серую мгу и снежную заверть
домчавшие из Владимира. Князь выслушал запаленного кметя спокойно. Склонил
голову. Приняв грамоту, передал ее старшему дьяку и кратко распорядился
накормить и наградить гонца. Потом отстоял утреннюю службу, оделил нищих,
сожидавших князя на паперти. Дома отдал наказы ключнику и отпустил бояр,
пришедших к нему с делами. Жене, что, почуявши недоброе, заботливо
заглядывая ему в очи, прошала: <Почто кручинен князь?> - сказал, что хочет
помолити Господа о здравии прихворнувшего младенца, внука Василия. Ульяна
отступила, зная навычай Калиты при всякой трудноте или с тем, дабы
помыслить спокойно, скрыватися в церкву (и в те поры туда к нему уже
никого не пускали).
оставя стражу за порогом. Малый храм, недавно расписанный изографами, был
еще пуст и гулок. Еще веяло сырью от сияющих стен. Опускаясь на колени, на
холодные плиты пола, Иван вздрогнул, перевел плечьми. Вспомнил покойного
митрополита Петра. Осенил лоб крестным знамением. И тут, когда он остался
наконец один, наедине с Богом, охватило его отчаяние.
страсти в каждом движении кисти, в каждой морщине и складке, в изогнутых
пробелах и в упорном, яром взоре Спасителя.
и туда, в Орду, опутывал страну, губил мелких князей, и все для
одного-единого - власти, бремя коей восхотел он взвалить на плеча своея. И
тут вдруг в эту сквозистую, прехитро переплетенную, пространно, семо и
овамо, раскинутую сеть влетает с громким жужжанием мохнатый шмель и единым
мановением, единым махом сверкающих крыльев своих рвет в клочья плоды
долгого, из себя самого вытягиваемого созидания.
них, восхитился крестообразным узором на спинке, нарядною росписью всего
округлого тела, оценил мудрую их работу и уже негодовал, когда паук,
упуская добычу, боялся приблизить к великой мухе. Иван мог не уставая
смотреть, как восьминогий труженик сперва издали, перебегая по
вздрагивающей паутине, ссучивает задними лапками нечто незримое, а потом,
приближаясь и приближаясь, легкими касаньями запутывает упруго трепещущую
муху и вот, в какой-то миг приникнув к ней, гасит отчаянное металлическое
жужжание крылатой серой гадины... Мух, приставучих, кусачих, пачкающих
все, на что они ни сядут, он никогда не любил и не жалел их вовсе. А
пауков жалел и уважал за великий труд, совершаемый ими в тишине, за тонкую
красоту прозрачной паутины: в лесу ли - усыпанной каплями жемчужной росы,
на слюдяных ли окнах княжого терема - где ее безжалостно смахивали
вениками сенные девки.
создававшийся многие годы! Чем взял, как сумел единым часом победить его
князь Александр? Иван его никогда не боялся, не уважал, как покойного
Михайлу, долгая пря велась, по сути своей, с ляхами, латинами, Гедимином,
плесковичами... Александр, казалось, был лишь расхожею битой в этой игре,
и вдруг... И как мог Узбек! Да, он за долгие годы уверток, хитростей и
обманов успел даже и полюбить по-своему ордынского деспота и потому с
сугубою горечью думал сейчас об измене Узбека.
лестию обадил Узбека Александр? Или не бысть злобы и лести и прочая
тайная, а явил себя и рек и одолел истиною и правдою слова своего?
Юрия и его самого, Ивана Калиты?
вразумляли паче молитв.
живяху там, в далекой пустыне Синайской, в горе каменной. И не перст ли
то, указующий путь и ему, Калите? Уйти, посхимиться в монастырь
Богоявленья, к крестнику своему. И - в обет молчания. И - в затвор. Да
ведь и силы его предельны, и годы ветхи. Годы, быть может, и не столь
великие, но сил уже нет. Губя других, он и сам надорвался! (А ежели не
уйти, то драться и убивать. А тогда - где же совесть? И в чем? И совсем ни
в чем! Токмо греховная жажда власти!) Он уйдет, исчезнет, растворит себя в
Господе, и будет Тверь столицею Новой Руси, и будет уже не ему, не Москве
и не роду его стояти во главе Руси Великой!
отречения одна лишь ниточка кровоточила сердечною болью: Симеон! Его
готовил себе на смену, ему изменить приходило в сей час.
крохотного света вдалеке, так и ему сейчас, склоненному на холодный
камень, блазнит далекий свет - светлое видение пред мысленными очами:
белый отрок в рубашонке белыми ногами стоит в высокой траве. И видит Иван,
что отрок сей - Симеон, дитятей, и, стоючи так, спрашивает его:
яко древлюю, из Володимера.
глас трубно звучит с высоты:
делу его и преступник есть на земли!
- возражает другой неведомый голос.
подняв очи горе.
невидной глазу ниточке вновь повис паук, неустанно восстанавливая свою
прехитрую сеть! И эта ниточка - первый крик души, первый протест смертного
господу своему:
восставать на господа своего, не желая, не в силах смирить и отринуть себя
самого от содеянного им дела.
правда служила ему, доколе не вышел срок, ибо не он, а Юрий начал великую
прю с Михаилом. Теперь же он строил здание свое противу и права, и правды.
другой. С верного спросится. С властителя больше, чем со смерда. Кому
больше дадено, с того больше и спрос: с взрослого - не с дитяти, с боярина
- не со смерда, с князя - паче боярина, с верного господу - паче язычника
и невегласа, с честного - паче плута. Пото и нет большего преступника, чем
отметник (<ренегат> - скажут в иные века), отступник Родины и Бога своего.