друг друга иноками. И даже непрерывное пение... Когда-нибудь. И очень не
скоро еще!
Михеем, и, властно отодвинув наконец посторонь все заботы, земные и
церковные, начал читать, отдавшись тому, что подступало и подступило
наконец с первыми гласами хора - мужского хора! - усилившегося и окрепшего
с умножением братии. И когда волны стройного славословия наполнили храм,
он и вовсе отдался звучному осиянию завораживающей неземной красоты,
которая уносила выше и выше, реяла уже где-то за гранью телесного
естества, открывая духовному лицезрению помимо и вне сознания горние
сияющие миры. Пел хор, пел Сергий. Глубокие, мужественные, басовитые гласы
твердили победу добра и света над миром зла, реял в выси чистый детский
голос Ваняты, взмывающий к небесной тверди, и рокот старческих голосов
крепил победоносное шествие ангельских ратей. Высокий голос Симона легко
входил в созвучие с его собственным, и ширила радость в груди, и приходило
такое, когда уже не он пел, а пелось само, и уносило на волнах торжества и
баюкало, и то облегченной печалью отречения, то мужеством духовной борьбы
целило и наполняло святыню сердца.
совершавшееся в душе Сергия, и потому, отпевши канон и акафист, они
глядели друг на друга слегка опьяневшие, как пьянеют светом и воздухом
вырвавшиеся на волю из тесного, мрачного узилища, и радовали собою, и
кто-то утирал восторженную слезу.
просфоры, а также заквасить новые из намолотой намедни муки, и Сергий,
воротясь в хижину, не садясь, скоро принялся за дело. Ощупью найдя чело
русской печи, он обнаружил, что дрова были уже наложены и сухая лучина
только ждала огня, чтобы весело запылать в прокопченном глиняном чреве.
Михей, занятый уборкою церкви, еще не приходил, и Сергий, скупо
улыбнувшись, сразу понял, кто озаботил себя дровами и растопкою.
Живоначальной Троицы, и Михей, назначенный учиненным братом, ежеутренне
разносил огонь по кельям. Вскоре он заглянул в дверь, прикрывая полою
слюдяной фонарь. Сергий принял огонь, кивком головы отпустив Михея, только
еще начавшего свой обход, раздул пламя в очаге, и хижина осветилась теплым
и живым трепещущим светом. Уютно потрескивали, распространяя тепло,
поленья, дым, загибаясь серыми прядями, медленно потек над головою, нехотя
разыскивая черное устье дымника, и Сергий, засучив рукава и омывши руки,
начал раскатывать тесто.
шагам, Сергий угадал Ваняту, младшего сына Стефанова.
суровому нраву родителя и дяди, не поимевших жалости к цветущему детскому
возрасту.
отвести его в монастырь, к <дяде Сереже>; что и того ранее, с первых даже
не лет, с первых месяцев бытия, дитятею, оставшись без матери, тянулся он
к дяде пуще, чем к родному отцу, что в минуты редких посещений Сергием
радонежского дома лез к нему на колени, плакал, не хотел отпускать. И что
истиною решения Сергия с братом была отнюдь не жестокость сердца, а
любовь.
семейный счет и семейная тайна, невнятная более никому.
плотяное, что проявилось в ней в годы ее недолгого замужества за Стефаном,
угасает в отдалении лет. В ней все больше света, все меньше земного бытия.
Помнятся только легкая задумчивость улыбки, только ветерок радости от
бегущей девичьей поступи...
отступил посторонь, когда это у них со Стефаном началось. С тяжким
недоумением следил непонятные ему чередования семейных ссор и приступов
нежности, неизбежные, как начал понимать много спустя, когда любимых
связывает, омрачая духовное, голос плоти. У него, Сергия, <это> почуялось
много позже, в лесном духовитом одиночестве поздней весны. Ограничив себя
в пище и усугубив труды и молитвенное бдение, он сумел раз и навсегда
одолеть искус плоти. Одолеть, победить, быть может, сломить себя, но
многое понял с тех пор и в себе и в других, приходящих к нему ради
духовной помощи. Понял и брата Стефана...
такая глу-у-пая! Мне бы тоже уйти в монастырь где-то рядом с тобою. И
приходить к тебе на исповедь каждый год, нет, каждый месяц, или, еще
лучше, по воскресным дням...>
когда-то он, Сергий, мыл в корыте и пеленал заместо матери. Пришла,
задумавши свершить наконец подвиг иночества, к коему призывал ее некогда
отрок Варфоломей своими рассказами о святой Марии Египетской...
отдав ребенка на руки Сергию.
дядя разгадал его приход, и только чтобы поддержать игру, не поворачивает
головы. Подходит и трется, словно котенок, щекой о рукав Сергия. Ласкание,
даже ребенка, греховно для монаха, но у Сергия своя мера и свое понятие о
греховности, и Ванята чует ее, меру эту, никогда не преступая дозволенной
грани.
наносил, - начинает перечислять Ванята, загибая пальцы, - а деинка Онисим
бает... - Ванята опускает голову, замолкая, и, жарко стыдясь, шепотом
договаривает: - Бает, какой я добрый... и погладил меня вот так... Отче! А
это плохо, да?
печь и морщась от жара, отвечает Сергий. - Токмо помни всегда, что иной
болящий временем, в тягости, в омрачении ума, и словом огрубит тебя, и
ударит... Ты же твори завсегда Господу своему и не приимь остуды в сердце
ни на какое нелепое деяние болящего!
иным. Сказанное тотчас укрепляет в его памяти навсегда.
оттискивающих вырезной печатью головки просфорок - символ церкви небесной,
тщится что-то спросить, крайне важное для себя, опасаясь, однако, не
огорчит ли дядю его вопрошание. Сергий (движения его рук становятся
осторожнее и тверже) мысленно разрешает ребенку, и Ванята, нахрабрясь,
разжимает уста:
досказать главное: - И возможешь постричь меня во мнихи?!
устремлены на свое делание. Отрок, сам того не понимая, затронул сейчас
тайная тайных его души. Он безотчетно поправляет тыльной стороною руки
рыжую прядь, выбившуюся из-под ремешка, охватившего потный лоб.
Полусогласие, вырванное у него намедни братией, совершенное в разуме и
разумом, по понятию долга, еще не было полным согласием, вернее, не взошло
еще на ту, вторую ступень, на которой, по словам Иллариона, вослед закону,
как высшее его завершение, возникает любовь. (И не дивно ли, что это было
первое творение русского иерарха нарождающейся церкви? <Слово о законе и
благодати> митрополита киевского Иллариона все было посвящено этому
наиважнейшему для россиян понятию высшей, благодатной любви. Почему и
культ Богоматери, почему и <Хождения Богоматери по мукам>, почему и века
спустя жестокая <прусская> система закона так была чужда русскому сердцу и
уму. Да, закон, но после и выше его - благодать, высокая любовь,
согревающая сердце, дающая смысл закону, смысл бытию, ибо мертво и убого
без того, без любви, без сердечного понимания самое разумное устроение!
Так - на Руси. Быть может, даже и перед греческою церковью тем отлична
оказалась русская, что больше и сильнее выразилось в ней начало любви
Господней к миру, созданному величавою любовью, и начало любви граждан,
осиянных светом Логоса, друг к другу; почему, по словам летописца, и
казнил Господь русичей так прежестоко за отпадение от любви, за измену
ближнему своему! Ибо взявший крест на рамена своя уже его взял и не волен
сбросить, и грешен, иже уклонит с пути, паче невегласа, не просвещенного
светом истины!)
возникающею любовью: к человеку, к труду, к зверю и гаду, ко всякому
произрастанию травному (ибо живое - все, вся земля!), и любовью той
выверялась истина. И днесь чуял он, что на самом дне души доселева
оставалось сомнение в истине, и сейчас вопрошание дитяти потребовало
обнажить тайная тайных и решить духом, решить - полюбив избранный путь.
означал для него всегда правоту избранного решения. - Да, милый! Ежели
меня изберут! - поправляется он.
приникая к Сергию, с детской пронзительной серьезностью проговаривает
торопливо: - Я ведаю, что схима - подвиг! И в уныние не впаду! Ты не боись
за меня, хорошо?
труден, но - <Бог есть жизнь и спасение для всех, одаренных свободною
волею>, долог путь, и благо, что с юных лет путь этот для тебя прям и
несомненен, а наставник твой уже взошел по многим ступеням, сужденным тебе
в грядущем, и возможет остеречь и поддержать, ежели надо, в подвиге. Но и
Прозоров Александр
Шилова Юлия
Конан-Дойль Артур
Прозоров Александр
Перумов Ник
Орловский Гай Юлий