Чтение 14–й страницы книги ~Марфа-посадница~

принять постановление у литовского митрополита. Он осторожно упомянул, что в
Новогороде, по слухам, свила гнездо латынская ересь и он сам свидетель тому,
что хулящие на монастыри открыто проповедуют по стогнам града. Пимен
поморщился, сухо возразив. Странно, оба они плохо помнили существо
разговора, так как каждый, говоря одно, единовременно думал о другом.

"Может ли он помочь? - гадал Пимен, разглядывая Зосиму. - Навредить
сможет. Довольно московских юродивых на нашу голову! Ежели все эти бедные
монастыри станут просить земель у великого князя... Проще всего, конечно,
отослать старца назад, на его остров, пусть ждет лучших времен. Но за него
хлопочет архимандрит Феодосий, а от Феодосия зависит отношение не только
малых, но и больших монастырей. Пропустить к Ионе? В конце концов такой ли
это ущерб для Борецкой, тем паче, что острова как-никак принадлежат не ей, а
городу..."

- Владыка тяжко болен, - отрывисто произнес Пимен, вставая. - Пожди,
брат, а я узнаю, возможет ли он ныне принять тебя!

Пимен вышел, все еще не решив окончательно, что ему делать с Зосимой.

***

Иона умирал в строгой пышности архиепископского дворца, Евфимиевых
бесконечных палат, по которым сейчас, в тревоге, скорби, корысти и
вожделении сновали келари, ключари, младшие стольники и чашники, монахи и
иеромонахи, иереи и протоиереи, владычные посельские, хлебники, слуги и
служки всех мастей и чинов, то перекоряясь, то завидуя, и молча лелея
возможные перемещения, когда новый (на Пимена уже многие посматривали с
почтительным подобострастием: сами Борецкие, Есиповы, Онаньин за него шутка
ли!), когда новый архиепископ возьмет бразды великого дома святой Софии
Новгородской и властно переместит по-своему вековой распорядок
архиепископского двора. Страсть, ненависть, шепоты надежд и страхов ползли,
как горький дым пожара, накаляя воздух под низкими сводами палат до того,
что становилось трудно дышать.

Смутное это брожение, как глухая мышиная возня по ночам, едва долетало до
того, заветного, покоя, перед которым смолкали, куда входили на цыпочках, и
то лишь избранные, званные им самим, и почти не мешало Ионе, вздремывая
порою от телесной набегающей слабости и вновь переходя в бдение, думать,
перебирая прожитые годы, весить их пред Господом и совестью своею и
проверять, так ли прожил, то ли и все ли, что мог, сделал, с чистою ли душою
может встретить он свой последний, уже недалекий час, переступить порог
просветленного того мира, куда ушли, в свой черед, прежние архиепископы
Великого Новгорода.

А заботы, земные, отошедшие и отходящие, были немалые. Даже и теперь ему
не давали покоя. Стольник Родион и Еремей Сухощек, владычень чашник,
настойчиво требовали назначить восприемника. О том же толковали чуть не все
приезжающие к нему бояра. Даже допущенный в покои старец Варсонофий
обмолвился как-то о восприемнике. Восприемник! Всеми делами дома Софии
вершит сейчас Пимен. Ну да, его хочет и Марфа Борецкая. Восторжествуют
неревляне. Будет роптать старая Славна, разъярится Захария Овин. Начнутся
обиды. Иона не был уверен в Пимене. Сухой горячечный взор ключника пугал.

Пимен давал деньги Марфе, не спросясь у него, архиепископа. Об этом
больному Ионе заботливо донесли. Он почувствовал омерзение на доносящих.

Гнева на Пимена не было. Была тревога. Пимен затеет войну с Москвой.

Великого князя не одолеть. Кто будет рад усобице православных? Славенские
бояра против войны. Утвердит ли Пимена Москва? По слухам, и об этом тоже
донесли Ионе, он был готов принять посвящение от митрополита литовского,
Григория, униата, о чем судачили уже по всему городу. И это усиливало
неуверенность. Гордыня! Грех! Наставь его, Господи! Сам он все эти годы
старательно избегал крайностей, оберегал, щадил, укреплял...

И сейчас, проваливаясь в дрему, теряя нить уплывающих воспоминаний, Иона
судил себя, проверял всю свою жизнь с той поры, как принял великий сан
архиепископа Великого Города, вступил господином в эти палаты, строенные
блаженным Евфимием, взвалил на плечи бремя власти и забот.

Бунтующий Псков, жаждущий отложиться в особую епископию. Сколько трудов
было не дать совершиться злу! Недавно еще к самому великому князю
посылывали! Про молодого московского князя Ивана молвят разное. Василия
Васильевича Темного Иона знал и умел с ним ладить. Об этом его умении
утишать покойного великого князя в Новом Городе слагают легенды. Молодого же
великого князя Ивана Иона не понимал и боялся в душе. Тогда так и не сумел
утишить, отвести войну от города. Помогло посольство к Казимиру, угроза
литовской войны. Иван казался не по годам сдержан и умен. С маху, как
родитель, вряд ли станет действовать. Но что таится за его показным
спокойствием?

Где-то в душе Ионы и поднесь жил тот сирота, тот робкий мальчик, который
в училище пугливо сторонился сверстников, лишь издали глядючи на их резвые
игры, тот мальчик, коему, подъяв его за власы, блаженный предсказал, что он
будет архиепископом в Новгороде. Тогда над ним долго смеялись, не верил и
сам Иона, и вот - все в руце Божьей!

Однако князь Иван воспретил же псковичам особую епископию!

Понимает ли Пимен, как опасно рушить толиким трудом построенное? Но ежели
не он, то кто же? Кто из игуменов или иереев Новгорода возможет сие!

Из ближних? Называли Варсонофия: благ, но излишне смиренен, не по нему
груз. Феофил? Конечно, нет! Ничтожен, несмел, криводушен...

- Вси отошли мира сего великие держатели дома святой Софии, вси в земли!

И он, как с живым, спорил с Евфимием. Чего добился тот, что оставил в
наследие по себе? Стригольническая ересь тлела, смущая умы. Не Евфимий, а
он, Иона, предложил совокупно рассудить, собрав съезд, о Троице, о единстве
Отца и Сына, и о духе Святом. Без совета, без пастырского доброго изъяснения
трудно малым сим уразуметь личное в безличном, трехчастное и конечное в
едином бесконечном и нерасторжимость противоположных начал!

Когда-то и ему было неясно сие. Но ведь безмерное и в каждой части своей
безмерно и равно целому, как любовь матери, пестующей чада свои, меньше ли,
когда не все, но единый из них проникнет к сосцам млечным, и горе ее меньше
ли станет, когда не все, но единый из чад лишится жизни своей?

Его, Иону, обвиняли в мздоимстве. Да, он брал деньги с вдовых попов и
дьяконов. И не грех это, грех оставить без хлеба служителя церковного на
исходе лет. А ежели и грех, не он, Иона, а Евфимий платил за неудачную войну
с Москвой, платил Евфимий, а ему, Ионе, досталось пополнять оскудевшую
казну. Не себе, а дому святой Софии брал он эти деньги. Дому Софии требовал
со Пскова, дому Софии собирал с монастырей. Ради дома святой Софии, рискуя
навлечь гнев покойного великого князя Василия, поехал не на Москву, куда был
зван, а на Вагу и Двину, укреплять верою новгородские вотчины в Заволочье.

И все, чего достиг тяжкими трудами, кому? Кто удержит?

Да, он собирал серебро. Укреплял земную власть церкви и о том, вот уже
скоро, сам отдаст отчет Господу.

- ...В силе и славе твоей, Господи, в силе и славе твоей!

Вручить пастырский жезл Пимену, не значит ли расколоть город? Вместе,
всем вместе! Понимают ли? Зачем он мирил Псков, утишал Москву, ладил с
митрополитом, установил в Новгороде память московского угодника Сергия
Радонежского, блаженного старца, о гроб коего бился в рыданиях, моля о
пощаде, сам Василий, когда его вороги нежданно прискакали в Сергиеву обитель
слепить великого князя?

Зато он и своего, новгородского святого, Варлаамия Хутынского сумел
утвердить на Москве. Давеча велел принести книги и перечитывал, как сказано
об этом во владычном летописании. И о чудесном исцелении у гроба Варлаамия
постельничего великого князя Василия, Кумгана, и о том, - не скрыл того! -
как игумен Хутынский и он сам прежде беседовали с исцеленным, испытуя и
расспрашивая отрока. На Москве бы того не написали, свели все к чуду да
промыслу божию. Он, Иона, написал так, как и пристало летописанию Новгорода
Великого. Правду. Всегда правду! И впадая в грех, сами ся обличали, а и
величаясь, гнушались ложных изукрашенных словес. За правду паче всего
возлюбил Господь Великий Новгород, за правду! И казнит за умаление правды
той. Увы, умалилась правда великого города! Перед последним временем живем:
и знаменья небесные о том знаменуют, и стеснение человеком, морове частые, и
глады, и войны...

Прежде, когда испытывали его о конце мира, Иона молчал. Неисповедимы пути
Господа, и не нам, грешным, знать о часе конца своего! Теперь же впервые
подумал о возможном конце света со смирением и тихой грустью. До скончания
седьмой тысячи было еще два на двадесяти лет, еще многие умрут и многие
народятся на свет. И все же не двою ста, а всего лишь два десятка лет с
малым... Или правы утверждающие, что скончанию света несть времени?

Он прикрывает глаза и видит вновь тот сияющий день, тот час пресветлый,
когда, для утишения мора, собрались они, граждане новгородские, здати
обетный храм Симеону богоприимцу. Вкупе все, мало не от всего града. И
лучшие люди, и простецы, и сам он в светлых ризах, всю ночь не сомкнувший
глаз, во главе своего стада, стада Христова...

Как сладко было зреть тогда согласие их и согласное стечение людское!

Согласное пение, и ночное бдение молитвенное в лесу, и первые лучи
пятнистым ковром на золотом шитье, на стволах, и птичье щебетание, и роса...
И вот, проспавшие каждый под тем деревом, что достояло ему срубить, - а
многие и не спали, молились лежа, - с первым лучом зари поднимаются граждане
Великого Новгорода: "Ныне отпущаеши раба своего, владыко, по глаголу твоему
с миром!" Плотники и купчины, кузнецы и бояре именитые, и каждый усердно
рубит свое дерево, и лес трещит, и качаются, падают с гулом оранжевые
стволы, и вот уже, - кипит работа! - очищены от ветвей и вздеты на плеча
плывут дерева и с ними стройное пение, и ладанный дым мешается с сладким
настоем лесных трав, богульника, сосновым духом пораненных деревьев,
муравьиным и грибным запахом леса. И несут все вместе, и Василий Василич,
служилый князь новгородский, и Иван Григорьевич, и дети Марфы, и Яков Короб,
и Казимер, и Захар Овинов... И к полудню уже, в дружном мелькании топоров,
яснеющие смолистой белизной бревна ошкурены и обрублены до пазов. А хор все
поет, и он, Иона, вздымает трепещущие руки над многолюдьем, - согласным