Чтение 30–й страницы книги ~Марфа-посадница~

отступить, отказаться, что не выдаст ее, ни дела новгородского не предаст.

Киприян после ухода Марфы пристрожил сына, как мальчишку, и Григорий от
их совокупного натиска сдался, потишел.

Труднее всего было говорить с Овином. Усмехаясь и как-то лебезя даже,
принимал он Борецкую, сворачивал в шутку, на пустой разговор. И только когда
прямо сказала, что слухи о землях не ложны, что отбирать будут наверняка,
поглядел впервые без улыбки, остановившимся взглядом своих тяжелых, широко
расставленных глаз, взвешивая. Угрюмо отозвался:

- Наши плотничана с вашими заодно. Славлян уговори! Нового бы сраму не
вышло. Батя наш долго бился... (Покойного Григория Данилыча Овин не часто
поминал, и поминал обычно, когда соглашался на что-то.) - Брата не унимаю...
- пробурчал он, провожая Борецкую, а глаза говорили свое: "Враг я тебе был,
есть и буду, могила не помирит!"

Но и он после посещения Марфы словно примолк, не помогал, но и не мешал
явно, а зайдя к зятю, Ивану Кузьмину, ворчал:

- Околдовала она вас, что ли? Всем городом вертит! А не так, не так надо!
Феофилат Захарьинич, тот умней вас! Лбом лезть - лоб расшибить недолго!
Лоб-то один, да и свой...

Дмитрий Борецкий, Василий Селезнев, Савелков мотались из конца в конец,
льстили, грозили, уговаривали. Богдановы молодцы кричали по всем улицам,
шумели на папертях церквей и в торгу. Офонас Груз делал дело степенно, но
крепко, за ним шли, подчиняясь внутренней силе этого глухого матерого
старика, бесстрашно-спокойного и насмешливого там, где у иных молодых белели
лица.

Город кипел. Страсти и возмущение выплескивались волнами на Городец, куда
являлись с бранью толпы народа. Наместник великого князя, его дьяки и
подручные были как в осаде. Уже не слухи, а явь: со дня на день ожидали
приезда Михайлы Олельковича, литовского православного князя, вызванного на
новгородское княжение всесильною партией Борецких.

Споры раздирали и Славну. Немир-таки испортил дело своим бешеным нравом.
Оттолкнул Глуховых, разругался с половиною прочих бояр.

Неспокойно было в Торгу, где под шум усобной сумятицы и нестроения
участились грабежи и свары.

В кончанском совете Немир сцеплялся с Норовом, оба пожилые, оба буйные,
и, как часто бывает, оба ни в чем не могли уступить друг другу.

Сторонники московского князя собирались у Исака Семеновича, свойственника
Своеземцевых. Переплетенные родством, ссоры и споры велись еще яростнее, за
обвинениями в предательстве городу следовали обвинения в измене родовым
связям и семейной чести. Иван Офонасович Немир нападал на троюродного брата,
Фому Курятника, поминал тому их великого деда, бессменного славенского
посадника Федора Тимофеевича, при котором новгородцы отняли было суд у
московского митрополита и совершили победоносный поход на Двину против войск
деда нынешнего Московского великого князя, Василия Дмитрича.

- Походу тому поболе семидесяти лет, с тех-то пор нас уже дважды били,
понимать надоть! - кричал Фома в ответ и, в общем, был прав.

Исак Семенович зазывал к себе. Молодого Своеземцева рвали на части.

Только что утром, беседовавши с Немиром, о-полден, угрюмый, сидел он у
свойственника, не в силах отказать тому в основательности суждений. Исак
Семенович, спокойный во всей этой буре, говорил о законе, о единовластии,
судебных злоупотреблениях новгородских чинов, всех этих тиунов, подвойских,
приставов, позовников, ябедников, о чем и сам Иван Васильич знал слишком
хорошо.

- Что они выиграют? Уже ведь было такожде! Добьютце войны, нахождения
ратных, Христианом истомы, по селам грабления... Новый окуп? А потом? От
Литвы взятия?!

"Почему его не выбрали посадником? - думал Иван Своеземцев, глядя на это
умное, со следами усталости, убежденное лицо. - И братья Полинарьины с ним,
ну эти законники!.." Да они правы! Почему же так постна, так тускла эта
правда и так ярко заблуждение Борецкой? Разглядывая сбоку круглый лоб,
мягкий, когда-то слегка курносый, теперь же раздобревший нос, устремленные
прямо перед собою глаза и тянутую, висящую прямо вниз бороду Исака
Семеновича, Своеземцев вдруг с удивлением догадался: "А ведь он не умен!

Не то что не умен вообще, нет, и знает, и понимает многое, а в чем-то
самом главном не умен, в том, что было у отца, и есть, несмотря ни на что, у
Марфы Ивановны Борецкой".

Ну, он и Полинарьины хоть честные, а Василий Максимов тысяцкий, рыжий, с
хитрым темным взглядом, весь скользкий, как налим, тот что? А ведь вроде и
против Москвы, с Федором Борецким кумится - ничего не понять!

Ему было стыдно перед Исаком Семенычем, стыдно и перед Борецкой.

Ежечасно с грустью убеждаясь, как ему далеко до отца, молодой Своеземцев
не мог ни собрать славлян воедино, ни сам внутренне решиться до конца на
что-то одно.

Земли, впрочем, терять не хотелось никому. В конце концов Славна в лице
своих бояр высказалась так: они присоединятся к тому решению, которое примет
общеновгородское вече.

***

Все это кипение страстей разбивалось у порога изложницы умирающего
архиепископа, и не потому, что при дверях его покоя стояли стражи бдительные
или сторонники московской митрополии, нет! За годы архиепископства владыка,
сам неревлянин по происхождению, вольно и невольно окружил себя неревлянами
и плотничанами - противниками Москвы.

Владычные чашник и стольник, Еремей Сухощек и Родион, были неревляне,
неревлянами были и многие другие ближники архиепископа. Пимен, наместник и
ключник Ионин, происходил из Плотницкого конца, возглавляя наивраждебнейшее
Москве крыло тамошней господы... Просто все земное уже отошло, невесомо
отпало от Ионы, как отпадают сухою и тихою осенью отмертвелые листья. Марфа
поняла это, чуть только увидела прозрачные, нечеловеческой, уже неземной
ясности глаза умирающего.

Говорить с ним было трудно. Иона путал имена, даты, живых и мертвых.

Она бережно растолковывала ему, что происходит в городе, упорно, все еще
надеясь, наводила на мысль о восприемнике. Но когда наконец и вдруг поняла,
что нет, дело не в слабости и не в забывчивости предсмертной, что Иона
помнит о Пимене и все давно уже решил, у нее опустились руки.

- Божьим судом, по жребию, да изберут владыку себе! - тихо сказал
умирающий.

Он хотел одного: единства всех их, светлого единения во взаимной любви.
Избрание восприемника по указу прежнего владыки грозило расколоть город и,
значит, было неугодно Господу. Иона уже плохо представлял, что творилось за
стенами владычного дворца, что город все равно уже расколот и кипит в
борьбе.

Мягко, чтобы не раздражить и не огорчить умирающего, сдерживая внутреннюю
страсть, Марфа пыталась втолковать ему, как обстоят дела и почему необходимо
самому Ионе назначить Пимена.

- Дщерь моя, неужели Господь в мудрости своей не больше нас? Дай Ему
решить! Дай. И положись на волю создавшего тебя.

Это была стена. С отчаянием вспоминала Марфа, как легко она прежде
говорила с архиепископом, как легко и душепонятно. И теперь - словно путник,
опоздавший к перевозу, смотрит она недвижимо на удаляющуюся по водной глади
лодью, и не пробежать по воде, не наступить в реку смерти живыми ногами!
Человек земных дел, зримых страстей, и человек, наконец полностью отдавший
себя Богу, уже не могли понять один другого.

Все, чего добилась Марфа, это того лишь, что Иона снял перстень с
прозрачной руки, владычный свой перстень с печатью, прошептав:

- Вот, передай Пимену! - и устало закрыл глаза.

Борецкая бросилась к Грузу. Офонас подумал, пожевал твердыми губами,
задирая бороду, решил:

- Соберем вятших! Старейших всех, посадников, тысяцких, игуменов и
архимандрита Феодосия, весь город, изо всех концов. Да узрит согласие!

Мыслю, всема явимсе - умолим!

Это было четвертого ноября. А на другой день собравшаяся боярская господа
вкупе с иерархами церкви была остановлена в воротах Детинца владычными
слугами в траурных уборах, известившими посольство, что владыка умер в
исходе ночи. Выборные тут же были допущены лицезреть покойного.

Горели свечи. Согласный хор пел заупокойную молитву.

Тело архиепископа, исхудавшее настолько, что уже почти превратилось в
мощи, было вскоре торжественно погребено, в согласии с завещанием Ионы, в
Отни пустыни, личном монастыре покойного. Душа, взыскующая горней любви,
пошла к Богу.

В разгар похорон, на третий день по успении архиепископа, в Новгород
прибыл со свитою, дружиной, купцами, писцами, монахами князь Михайло
Олелькович, с почетом встреченный избранными боярами, во главе с Богданом
Есиповым, Дмитрием Борецким и Феофилатом Захарьиным, и поместился в
княжеском тереме на Городце, откуда выехал московский наместник, и вслед за
ним были силой удалены все оставшиеся чины московской великокняжеской
власти. Певучая южная речь зазвучала на улицах и в торгу.

Борецкие и их соратники не пожалели государственной казны Великого
Новгорода. Князь Михайло должен был понять, что новгородское княжение не
бедная вотчина, не ржаной кус, и что Новгород Великий не чета постоянно
разоряемому татарами и давно оскудевшему Киеву. Деньги и добро лились рекою,
что вызвало даже ропот горожан, да и многих бояр, особенно на Славне.
Софийский летописец впоследствии записывал, что недолгое княжение Михайлы
Олельковича тяжко и "истомно" обошлось Новгороду "кормами, вологою и
великими дарами".

Кроме того, и это смутило уже многих сторонников Борецких, с князем
прибыла не столько военная дружина (кормить ратных, защитников, куда ни
шло!), сколько многочисленные слуги и двор - сотни жадных до корма и даров,
но бесполезных Новгороду людей: волынские и киевские жиды, торговые и иные
советчики, польские и литовские нищие шляхтичи, чаявшие урвать кусок от