чего за собою - земли ли, злато, товар, иное имение какое - у всех вас и
каждого все отберут москвичи! Отрежьте голову, руки сами пропадут, и резать
не нать! Что вы там сговорили с князем вашим великим? Позвы вам отложили?
Захарья Овин от веча, и то ездил в Москву на позвы государевы, а уже к вам,
после Нового Города, князь не пожалует, сами поедете к ему! Не было бы
выводов? Будут выводы! Суд по старине? Кнутьем будут бить бояр великих!
Разосланы по городам чужедальным, в рубище, наги и босы, с протянутою рукою
или в холопах в последних на чужом господском дворе обрящетесь вы тогда! И
кто спросит, пожалившись о вас: "Из коего города?" - "Из Великого
Новгорода", - скажете вы, очи прикрыв со стыда! Как древле от половец
страдала земля киевская и как древле брели граждане полоненные по камению
босы, в сухоту - безводни, в стужу - наги, поминая друг другу родные края! И
где уже будет он, Великий, и кто вступится за детей своих? Кто пошлет
окружные рати вослед, кто златом выкупит тот полон? Расточатся, как древний
Израиль по лицу земли, как пыль по ветру дорог, дети твои, Новгород Великий!
И забудут имя твое внуки их, забудут прадеднюю славу! Святыням новгородским,
гробам владык преславных грядет поругание! И кто восхочет в скорби своей
припасть к тем могилам, не увидит и светлоты храмовой, ни злата того, ни
икон древних чтимых, не будет и могил святых! Владыка, лукавый и трусливый,
ты, пастырь Великого города! Чем будешь ты, когда низвергнут град твой? Раб
среди рабов! И вотчины твои, и весь блеск гордыни твоей в ничто ся обратит!
И самого тебя ввергнут в узища, и спросишь когда: "За что?", ответят тебе:
"Ненавистен еси зраку господина твоего!" И в День судный, что грядет и уже
близ дверей, уже и живущие ныне узрят скончание мира сего. В День судный что
скажешь ты Господу? Ты, пастух нерадивый, погубитель стада своего?! Братья,
дети! Отчичи мои, граждане Новгорода Великого! Не дайте погибнуть вечу
новгородскому, и колоколу своему не дайте упасть! Воля! Головы полагали
прадеды отец наших за святую Софию, за волю, за славу Нового Города! Где
ваша храбрость, где ваша удаль, где сила, мужество? От вас дрожала Волга, и
немцы ливонские, и Свея, и Литва!
***
безносый шел по направлению к торгу, по Ильиной, мимо Знаменской церкви,
бережно прижимая к груди то, что еще утром было его единственной дочерью
Аниськой.
была теснота великая, но неожиданно Иван встретил старого знакомого, Козьму
проповедника, и тот увел всю семью Ивана к себе в дом, на Торговую, недалеко
от Ильинской церкви.
всегда шаром покати, а тут, с началом голода, пришлось совсем плохо.
тот помогал, но Иван и сам видел, что у Конона грех просить - свои внуки
едва живы. Иван в очередь ходил к Рогатицким воротам, в сторожу. Там иногда
давали ратным немного овсяной каши, тогда он приносил, делился с семьей.
шубой, медленно отогревался на едва теплой печи. Тут и заболела дочь. Ей шел
уже тринадцатый год, но девочка была слабенькой и хрупкой. Голод подкосил ее
первую. Аниська лежала горячая и не просила есть. Ивану молча подвигали
миску с жидким варевом, нетронутым дочерью. Но, глядя на поджатые сухие губы
Анны, - та совсем, почитай, не ела вот уже сколько ден, - ложка валилась из
Ивановых рук. В исходе ноября заболела и сама Анна. Жар полыхал в ее
истончившемся высохшем теле. Они еще не знали, что в городе вместе с голодом
началась моровая хворь, и оба думали, что и ребенок, и Анна заболели от
голода. Козьма, жалко взиравший на гибель Иванова семейства, - сам он до
того и прежде привык не есть по неделям, что голод переносил легче всех и
всякою добытой крохой делился с постояльцами, - не знал, что и предпринять.
Он обегал весь город и ополья и где-то за святым Онтоном достал крохотную
посудинку молока. Согрели, поили Аниську, но девочка уже не пила. Анна,
посеревшая от усилий, свалилась на постель, хрипло сказала:
знат, сходи... снеси ей... - Она не договорила, дернулась в сторону Аниськи
и перестала дышать.
угловатым телом, бредила:
московской. Наклоняясь, Иван согревал ее лицо и руки своим дыханием. Но он
не прошел и нескольких дворов, как вдруг она заметалась, сдавила шею тонкими
руками и, захрипев, стала отваливаться. Какая-то баба сунулась к Ивану,
увидала, охнула:
жалостно ахала:
Конону, хотя было уже и незачем. Мало что замечая вокруг, он вышел к вечевой
площади.
какой-то мужик, свесив голову почти к земле. Не то уснул с устали, не то уже
умер. Седая борода торчала из-под шапки, лица было не видать.
вперед. На него оглядывались, но, видя ношу, которую Иван держал перед собой
на руках, пугливо расступались. Он безотчетно шел на голос, не вслушиваясь в
слова, узнавая только, что голос знакомый, не по раз уже слышанный.
вечевую ступень. - Вот... - повторил он, вдруг согнулся, заплакал и пошел
прочь. Ему молча давали дорогу.
страшно худой, с лицом из одних костей, скул, провалившихся ямами щек, с
туго обтянутым кожею, словно хрящ, носом, в спутанной бороде, седина которой
мешала видеть еще более страшную высохшую шею, туго запоясанный, казалось,
по самому хребту, - и будто виделись под овчинною свитой эти связки, мослы,
обтянутые синей кожей, да мускулы, связывающие кости, мужик, с рогатиною в
руках, опиравшийся на нее, как на костыль, в суконном подшлемнике вместо
шапки, устремив на Марфу блестящие глаза в черных глазницах, сказал, двинув
кадыком, хрипло и гулко, так, что услышала площадь, без гнева, скорби или
осуждения, просто, как свой своему:
детей жалко!
погостила, отца с матерью да не натешила, роду-племени да не удобрила...
взять ребенка и отнести в церковь, мужики. И, сжав рот, слушала великая
боярыня Марфа Ивановна Исакова, вдова Борецкая, и больше не сказала уже
ничего.
Аврам Ладожанин. Он говорил с непокрытой головой, со строгим лицом:
волости и изо Пскова везут. Не выстоять нам. Как скажете, братия, так и
будет. Скажете: умирать - умрем. Мою кровь и кровь детей моих вам отдаю!
гридницах, в храмах и на папертях церквей. Собирались сходки и шествия,
предлагались невозможные и героические деяния: выйти всем городом, от мала и
до велика, на бой с ратью Московского князя, победить или погибнуть всем
вместе... И снова говорил архиепископ, и бояра, выпросившие себе вотчины и
теперь выпрашивавшие жизнь, и говорил голод, и голод говорил громче всех, он
и решил дело.
Третьему на Паозерье. Послы передали согласие Новгорода отложить вече,
колокол и посадника и униженно просили сохранить вотчины боярские и не
чинить вывода из Новгорода и позвов на Москву, Иван обещал. Послы робко
попросили великого князя Московского целовать крест на том, на чем с ним
урядились. Так повелось искони. Но Иван отверг их просьбы, отказавшись
целовать крест к Новгороду. Перемолвясь меж собою, новгородские послы
попросили тогда, чтобы крест целовал наместник великого князя. Без креста,
без клятвы - это не укладывалось в голове. Веками заключали ряд с князьями
великими, сговаривались, что дают они сами, чего требуют от князя, и князь
целовал крест Новгороду, обещая не преступать ряда. Иван Третий первый
отверг крестоцелование и на вторичный запрос новгородских посланников
ответил, что и наместнику своему не велит целовать креста. Послы просили,
что пусть тогда крест целуют бояра великого князя, чтобы хоть так соблюсти
старину, но Иван и то отверг. Не хотел ни сам целовать креста Новугороду, ни
через бояр своих, а это значило, что он и после заключения ряда волен делать
Лондон Джек
Орловский Гай Юлий
Андреев Николай
Василенко Иван
Володихин Дмитрий
Орлов Алекс