Тамо глянешь, и земли не видать! Во весь окоем вода!
она... Нету простору у нас. То ли при Олександри было! Князь молодой и
хорош, а когды великим князем станет, и станет ли еще?! Мыслю, маленько
прогадал я тогды! С Ярославом бы нать! Счас не по такому торгу ездили!
были на рати под Раковором) и ему тесен казался Переяславль.
туда, где за синими лесами, за волжской Нерлью текла, ломая лед, великая
река.
Мельницу глядел? - круто перевел он речь.
отец спрашивает о вотчинной мельнице, что вот уже который год все больше и
больше требовала починки.
погодя вздохнул: - Да, от земли просто не уедешь!
слова. Служили отцу, служим сыну. Редко кто, и то из крайней нужды, бежит
от князя своего! Это он знал. Это знал всякий. На том держались и честь
рода, и место в думе княжой, и чины, и служба по чинам. Спроста ли отец
молвил таковые слова?
у дяди Прохора, и боярин совсем не чинился, ел, что и все.
Ух!
каких близко Федя еще не видал, волочилась по полу, прорезные рукава
тяжело свисали сзади. Мать засуетилась сперва, потом опомнилась, чинно
поклонилась, сложив на груди руки, извинилась, что в затрапезе. От
угощения боярин отказался.
чары с береженным только для редких гостей медом.
православную, за чад твоих!
сказал:
молвить:
В мужики готовит. Малы еще! Старшему, сказывали, двенадцатый год всего.
Наделок им сократить надоть, хоть и жаль. Все одно без отца всей пашни им
ноне никак не обиходить... Разве мир поможет!
полыньи. Ехали шагом.
Гаврило, не поворачивая головы. Окинфий вздрогнул, едва не выронив повода.
меня копает, а я здесь! И князья наши не ладят! Коли и умрет Ярослав и
Василий Костромской отречется даже, и то: кто из них получит великое
княжение?
самим тоже быть наверху. Только одно дело, как мы решим, а другое - как
татары захотят!
Гаврило бросил сыну через плечо:
четырнадцатый. На пятнадцатом году, после смерти дяди Андрея, он получил
Городец, сделавшийся его стольным городом, и в придачу Нижний Новгород,
отобранные дядей Ярославом у суздальских князей: вдовы и малолетних
сыновей покойного Андрея.
одному из своих старших бояр, перебравшихся на Низ вслед за великим
князем. В год смерти Невского Олферу немного перевалило за тридцать. Он
был высок, широк в плечах, крупноскул и черен, с мощными ладонями длинных
бугристых рук. И видом и статью Олфер как нельзя лучше оправдывал свое
родовое прозвище. Он ржал, как конь, был грозен в бою и, случалось, ударом
кулака валил рослых мужиков в новгородских уличных сшибках. Олфер и сына
своего Ивана (младенец был веской, как говорили бабы, и при рождении чуть
не стоил жизни матери) нарек Жеребцом, когда малыш однажды в руках у отца
потужился и громко <треснул>, аж на всю горницу.
жеребец!
Олфера, который не ладил с Гаврилой Олексичем, и свары их, при живом
Александре сдерживаемые властной великокняжеской дланью, грозили уже
возмутить весь Переяславль. Олфер увозил жену с малолетним сынишкой,
увозил порты, рухлядь, брони и оружие, гнал коней и коров, уводил холопов
и дружину. Ему было легко. Он еще не сел на землю так плотно, как другие,
все жил по старине, кормясь от князя, доходами с волостей, что держал как
кормленик, собирая оброки и дани. Дом, покинутый в Новгороде, мало заботил
его, а переяславские свои хоромы он и вовсе бросил без сожаления. Понимал,
что Гаврилу Олексича ему не осилить. При последнем свидании с ним, отводя
глаза, пообещал:
ними всех сказанных слов.
свободней.
Рослые, как все Ярославичи, угловатый и нервно-порывистый, с широко
расставленными глазами и ярко вспыхивающим румянцем на худых, одетых
первым пухом щеках, Андрей в Жеребце видел образец мужа и воина, первый
после покойного отца. Когда Олфер поворачивал к нему красное, одетое
черной бородой лицо и, щурясь, сверкал белками глаз или, снисходительно
хваля за лихую езду, показывал в улыбке крупные белые зубы, Андрей был вне
себя от счастья. Сам не замечая, юный князь старался с тою же ленивой
небрежностью сидеть в седле, так же полунасмешливо говорить с дружинниками
(у него, впрочем, получалось не так - резче и грубей), так же, спросив о
чем ни то встреченного мужика, глядеть через голову смерда и отъезжать,
едва кивнув и не взглянув в лицо. Он и улыбаться старался широко и
презрительно-насмешливо, как Жеребец, и узить глаза в гневе, подобно
Олферу, чего у Андрея, впрочем, тоже не получалось.
Андреем Жеребец сразу занял среди городецких бояр первое место. Тем паче
что Андрей поручил ему должность тысяцкого. Схлестнуться Жеребцу пришлось
только с Давыдом Явидовичем, который и по богатству, и по чести, и по роду
превосходил Жеребца, да, сверх того, был посажен в Городец вдовою
Невского, <отдан> Андрею, с чем, при живой Александре, приходилось
считаться волей-неволею.
княжение, ему уже подходило к сорока. Он был умен и осторожен, но далеко
не робок. Умел, ежели надо, показать себя и на коне, в соколиной охоте, и
перед дружиною, в броне и шишаке. Но всего внушительней и казался и был он
в княжеской думе, в дорогих, веницейского бархата, портах, в соболином
опашне, с золотою цепью и сверкающими перстнями на пальцах, свободно и
прямо восседая и недвижно сложив руки на навершии трости, резным рыбьим
зубом изукрашенной; он казался и ростом больше, и слово его, весомо и
вовремя изреченное, почасту одолевало Жеребцово, приводя последнего в
бешенство, от коего Жеребец совсем терял власть над собой.
Тогда еще был жив старый Явид (он умер года четыре спустя во Владимире),
служивший Невскому, а потом его вдове, и Александра, чувствуя себя
виноватой, что почти бросила среднего сына (она, и верно, лишь изредка
наведывалась в Городец), упросила старого боярина приглядеть за
<Андрейкой>:
уж послужил бы Андрюше, Явидушко!
послал сына, Давыда, сам обещал почасту навещать молодого князя.
Александра еще придала Давыду большую волость под самым Городцом, выкупив
Посняков Андрей
Черепнин Владимир
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Прозоров Александр
Лукьяненко Сергей