вагами скатывают к воде тяжелые смолистые бревна. И - гигантский,
неправдоподобный, пустивший всюду щупальца свои нарыв на теле русской
земли, который надо выдавить, вырезать, выжечь, - Москва.
поднялся по ступеням, крепко и торопливо, невзирая на оступившую их
прислугу, расцеловал Евдокию. (Как странно, что у них с Дмитрием и жен
зовут одинаково, а его Евдокия - родная тетка Дуни, жены князя
московского!)
тысяцкого, посадскую старшину. Рассеянно потрепал по головкам Сашу с Борей
(старший сын, двенадцатилетний Иван, надежда отцова, был сейчас с боярами
в Микулине), строго глянул на слуг. На загорелом лице со спутанной бородой
глаза в покрасневших веках светлели особенно ярко.
решенном. Свалился на лавку.
для гостей, и, воротясь в горницу несколько минут спустя, хотела
повестить, что явился боярин Захарий Гнездо, но застала князя своего
свесившим руку и уронившим голову на стол. Сердце у нее захолонуло и
ухнуло вниз. Она всплеснула руками, отчаянно бросившись к супругу. Но
Михаил был цел и невредим, он попросту крепко спал, заснув, едва только
ноги донесли его до лавки, а всклокоченная светлая голова коснулась
столешницы. И Евдокия, едва сдержав слезы, остановилась над спящим
супругом, не ведая, как ей быть: будить ли его теперь али попросту, созвав
холопов, донести князя до постели?
(велено было явиться с конем и телегою), не ведая, как и чем будут кормить
на князевой работе, подумав, прибрал с собою провяленной медвежатины и
сухарей. Сухари оказались ни к чему, так и пролежали до самого конца
работы, а медвежатину в охотку всю подмяли сябры - пригнанные, как и он,
на городовое дело мужики, что спали в одной обширной клети вповал на
жердевых нарах, покрытых соломою и устланных старыми попонами.
все сидели, тесно обсев котел с горячею кашею, черпая в очередь друг за
другом князеву вологу и крупно откусывая от толстых ломтей хлеба. Пили
кислый ржаной квас, а наевшись, развесивши около нарочито истопленной
каменки онучи, непередаваемым смрадом наполнявшие всю хоромину, - начинали
разливанные байки. Тут и бывальщины шли в ход. Рассказывали про нечистого,
который путал сети, про лесовиков, про баенную и овинную нечисть, про
<хозяина> - домового; сказывали, кто ведал и знал, про князей, про Орду
поганую, и о том, как татары в походах жрут сырое мясо, размяв его под
седлом, и о том, как полоняников продают восточным и фряжским гостям на
базарах в Кафе и Суроже, и про Персию, и про Индийское царство... Всего
можно было наслушаться тут! А то принимались петь, и тогда строжели лица и
песня, складно подымаясь на голоса, наполняла хоромину, уводила куда-то
вдаль - от истомных трудов, от грязи и вшей, от портянок, - в неведомые
дали, где кони всегда быстрее ветра, а девицы краше солнца и ясного
месяца...
Дернула нелегкая похвастать, что сам князь ему терем ставил на дворе... Не
дали договорить, грохнули хохотом мужики.
единым взглядом и вознаградит и погубит кого хошь! Даве мужики сказывали:
силов уж нету, - бревна спускали на плаву, - и тут князь Михайло, сам!
Отколь и силы взялись! А он поглядел так-то, глаз прищурил - глаз ясный у
ево! <Сдюжите, - грит, - мужики, - не будет и Тверь под Москвой!> Негромко
эдак вымолвил... Мы, сказывают, пока плоты не сплотили да не спихнули на
низ, и не присаживался боле никоторый. А уж потом, где полегли, тута и...
значит... Не выстать было и к выти, ложки до рта не донести...
На работе, пока клали бревна, пока рубил углы, таскал глину, над ним не
насмешничал никто. Но вечером становило невмоготу. Только и ждал уж, когда
сведут городни да отпустят домовь. Хошь в лесе спрятаться со стыда!
возвышенных костров, кровель и прапоров, но уже грозно-неприступная; и
тысячи копошащегося народа в ее изножии, сотни лошадей, телеги с глиною,
мельканье заступов и блеск топоров - все мельчало, низилось перед
твердыней, воздвигнутой ими себе самим на удивление за немногие дни
сверхсильного, схожего с ратным, труда.
отходил от работающих, но князя Михайлу мужики видали редко, и все как-то
издали. Но единожды он и к ним пожаловал. Озирая уже почти готовую стену,
рассыпая улыбки, что-то говоря спутникам, он шел, перешагивая через бревна
и кучи земли (коня вели в поводу, сзади), в одном холщовом зипуне, без
ферязи, единой белизною одежд да шелковым шитьем по нарукавьям отличный от
простых мастеров.
улыбаясь, шагнул встречу устремленному на него взгляду, еще ни о чем не
догадывая.
замер, увидя, что Михайло не узнает, не вспоминает, и с таким детским
отчаяньем, просквозившим в голосе, досказал почти шепотом: - Терем... На
Пудице...
широко, молодо, по-мальчишечьи.
заляпанною глиною Онькиной справой, обнял и крепко расцеловал в обе щеки,
от чего у Оньки разом полились радостные слезы из глаз.
замерли, округливши глаза. Не верили, никоторый не верил ведь россказням
этого лесного увальня! Думали - брешет, и брешет-то безо складу и ладу.
вымолвил легко, как о должном: - Как городню кончим, бывай у меня в
гостях!
как, да что, да в которое время? Вызнав, что был князь тогда еще юн,
четырнадцатигодовалый, качали головами:
не придет в голову!
что сидел на нарах, кочедыгом подплетая прорванный лапоть, и, дождав
тишины, продолжил: - ¦н князь! И тогды, значит, понимал! Ведал, што быть
ему князем великим!
Онисиму содеял, а мыслию - для всех! Озаботил, значит, себя! Хозяин! Ты-то
вот тоже какого там кут°нка не бросишь во хозяйстви своем, потому - свое!
Князь по нас, и мы за князем! Так-то, мужики! И зря галились над Онисимом!
кто-то из недавних обидчиков.
берясь за второй. - И не пото, што, скажем, Онисим всех нас лучше, а -
единого за всех! Кажного ему не пригласить, понимай сам, мы ить и на
княжой двор не влезем! А единого из нас, тружающих, - не из бояр-купцей, а
из нас, смердов! Хошь тебя ли, меня, хошь Онисима...
некогда и помог! Пото!
второй недели не явился в мужицкую клеть князев посланец. Оньку сряжали
всем гуртом. Заставили вымыть погоднее рожу и руки, дали чистые лапти, и
чью-то запасную рубаху вздели на плеча. Посланец торопил и почти бегом
поволок Онисима за собою ко княжому двору. Тут Онька еще не бывал ни разу
и, восходя на высокое резное крыльцо, совсем уже перепал. Оставили б
одного - дернул в бег. Но посол вел его за руку, и убежать было немочно.
любопытно озирали работного мужика в холщовой сряде, наконец ввели в
обширную палату, где стоял шум и гам, и в глазах у Оньки зарябило от
пестроты одежд и роскоши стола.
словно Онисим шел вместе с князем, кланял княгине и какому-то боярину,
коему князь напоминал о той давней затее с теремом. Оньку, сбрусвяневшего
до корней волос, усадили в конце стола середи молодших, но прямь князя,
подали серебряную тарель, узорную ложку. Он ел, плохо понимая, что ест,
скупо отвечал на вопросы боярской чади, с горем понимая, что ему вроде
совсем и не место на этом пиру, выпил предложенную чару густого красного
пахучего напитка, от коего ему враз закружило голову. И уже совсем
изнемог, когда, наконец, гости начали восставать из-за столов и Оньку,
решившего было, что на этом все и окончит, вновь подвели ко князю.
Посняков Андрей
Посняков Андрей
Белогорский Евгений
Шилова Юлия
Пехов Алексей
Земляной Андрей