Натаниель Готорн

АЛАЯ БУКВА

ГЛАВА I

ДВЕРИ ТЮРЬМЫ

Перед бревенчатым строением, массивные дубовые двери которого были усеяны
головками кованых гвоздей, собралась толпа, - бородатые мужчины в темных
одеждах и серых островерхих шляпах, вперемежку с женщинами, простоволосыми
или в чепцах.

Каких бы утопических взглядов на человеческое счастье и добродетель ни
придерживались основатели новых колоний, они неизменно сталкивались с
необходимостью прежде всего отвести один участок девственной почвы под
кладбище, а другой - под тюрьму. Памятуя это правило, можно не сомневаться,
что отцы города Бостона выстроили первую тюрьму неподалеку от Корнхилла не
намного позже, чем разбили первое свое кладбище на участке Айзека Джонсона,
чья могила послужила ядром, вокруг которого впоследствии начали
располагаться могилы всех прихожан старой Королевской церкви. Так или иначе,
спустя пятнадцать-двадцать лет после основания города исхлестанное непогодой
деревянное здание уже потемнело, состарилось, а фасад его стал еще более
хмурым и мрачным. На тяжелой оковке дубовых дверей лежал такой слой
ржавчины, что, казалось, во всем Новом Свете не было ничего древнее этой
тюрьмы. Словно она так и явилась на свет - старой, как само преступление.
Перед этим уродливым зданием, между ним и проезжей частью улицы, была
расположена лужайка, сплошь покрытая репейником, лебедой и прочей
неприглядной растительностью, которая, по-видимому, нашла нечто родственное
себе в самой почве, столь рано породившей на свет черный цветок цивилизации
- тюрьму. Но сбоку от дверей, почти у самого порога, раскинулся куст диких
роз, усыпанный - дело было в июне - нежными цветами, которые точно
предлагали и арестованному, впервые входящему в тюрьму, и выходящему
навстречу судьбе осужденному свою хрупкую прелесть и тонкий аромат в знак
того, что всеобъемлющее сердце природы исполнено милосердия и скорбит о его
участи.

Этот розовый куст по какой-то странной случайности рос тут с незапамятных
времен. Мы не в состоянии установить, просто ли он сохранился с той поры,
когда его окружал дремучий суровый лес, и как-то пережил падение
склонявшихся над ним могучих дубов и сосен, или же - как утверждают весьма
достоверные источники - расцвел из-под ног праведницы Энн Хетчинсон, когда
она вступала в двери тюрьмы. Поскольку, однако, этот куст находится на самом
пороге нашего повествования, которое берет начало у зловещего входа, нам
остается лишь сорвать один из его цветков и предложить читателю. Мы
надеемся, что он послужит символом иного прекрасного и одухотворенного
цветка, выросшего на жизненном пути, и, быть может, ему удастся смягчить
мрачное завершение этого рассказа о человеческой слабости и скорби.

ГЛАВА II

РЫНОЧНАЯ ПЛОЩАДЬ

Толпа бостонских жителей, заполнившая летним утром добрых два столетия
назад зеленую лужайку перед зданием на Тюремной улице, не спускала глаз с
окованной железом дубовой двери. Если бы речь шла не о бостонцах, или пусть
даже и о бостонцах, но другого, более позднего периода в истории Новой
Англии, можно было бы с уверенностью сказать, судя по угрюмой
непреклонности, застывшей на бородатых лицах этих простых людей, что им
предстоит какое-то грозное зрелище - по меньшей мере назначенная на этот час
казнь известного преступника, которому законный суд вынос приговор, лишь
подтвердивший вердикт общественного мнения. Однако суровые нравы первых
поколений пуритан делают такое предположение не столь уж несомненным.
Виновный мог оказаться попросту нерасторопным белым рабом или непочтительным
сыном, переданным родителями местным властям для наказания плетьми у
позорного столба. Это мог быть антиномист, квакер или какой-нибудь другой
сектант, подлежащий изгнанию из города, или же индеец, хвативший огненной
воды белого человека, бродяга и лодырь, которого за буйство на улицах
следовало наказать бичом и прогнать в дремучие леса. Но это могла быть и
приговоренная к виселице колдунья, вроде старой миссис Хиббинс, зловредной
вдовы судьи. В любом случае зрители отнеслись бы к церемонии с неизменной
серьезностью, как подобает народу, у которого религия и закон слиты почти
воедино и так переплелись между собой, что самые мягкие и самые суровые акты
публичного наказания равно внушали уважение и благоговейный страх.
Преступнику нечего было рассчитывать на сколько-нибудь теплые чувства со
стороны зрителей, окружавших эшафот. Поэтому наказание, которое в наши дни
грозило бы осужденному лишь насмешками и презрением, облекалось в те времена
достоинством не менее мрачным, чем смертная кара.

Следует также отметить, что в летнее утро, с которого начинается наш
рассказ, особенный интерес к предстоящему наказанию проявляли находившиеся в
толпе женщины. В старину утонченность была не настолько развита, чтобы
чувство благопристойности удержало носительниц чепчиков и юбок с фижмами от
искушения потолкаться в толпе, а при случае и протиснуться своей отнюдь не
тщедушной персоной к эшафоту, где происходила казнь. Эти жены и дочери
коренных уроженцев Старой Англии были как в духовном, так и в физическом
отношении существами куда более грубого склада, чем их прелестные
пра-правнучки шесть-семь поколений спустя; в длинной цепи наследования
румянец, передаваемый матерью дочерям, становился от раза к разу все
бледнее, красота - все тоньше и недолговечнее, телосложение все воздушнее,
да и характер постепенно утрачивал свою силу и устойчивость. Менее полувека
отделяло женщин, стоявших у входа в тюрьму, от той эпохи, когда мужеподобная
Елизавета была вполне достойной представительницей своего пола. Женщины эти
являлись ее соотечественницами; они были вскормлены на говядине и эле своей
родины и на столь же мало утонченной духовной пище. Таким образом, солнце в
тот день озаряло могучие плечи, пышные формы и круглые цветущие щеки,
налившиеся на далеком острове и не успевшие еще похудеть и поблекнуть под
небом Новой Англии. А смелость и сочность выражений, на которые не скупились
эти матроны - большинство из них выглядело именно матронами, - равно как и
зычность их голосов, показались бы в наше время просто устрашающими.

- Я вам, соседки, вот что скажу, - разглагольствовала женщина лет
пятидесяти с жестким лицом. - Было бы куда лучше для общины, если бы такая
злодейка, как Гестер Прин, попала в руки почтенных женщин и добрых
прихожанок, вроде нас с вами. Как по-вашему, кумушки? Доведись вот хоть нам
пятерым, которые стоят здесь, судить шлюху, разве отделалась бы она таким
приговором, какой вынесли ей достопочтенные судьи? Как бы не так!

- Люди рассказывают, - подхватила другая, - что преподобный мистер
Димсдейл, ее духовный отец, просто убит таким скандалом в его приходе!

- Что правда, то правда, - добавила третья отцветающая матрона. - Судьи,
конечно, люди богобоязненные, только слишком уж мягкосердечные. Этой Гестер
Прин следовало бы выжечь каленым железом клеймо на лбу. Вот тогда мадам
Гестер получила бы сполна! А к платью ей что ни прицепи, - такую дрянь этим
не проймешь. Она прикроет знак брошкой или еще каким-нибудь бесовским
украшением и будет разгуливать по улицам как ни в чем не бывало, вот
увидите!

- Ах, что вы! - вмешалась более мягкосердечная молодая женщина, державшая
за руку ребенка. - Как ни прикрывай знак, а рана в сердце останется навек!

- К чему все эти разговоры о том, где лучше ставить знаки и клейма - на
платье или просто на лбу? - воскликнула еще одна участница этого самочинного
суда, самая уродливая и самая безжалостная из всех. - Она нас всех
опозорила, значит ее нужно казнить. Разве это не будет справедливо? Ив
Писании так сказано и в своде законов. Пусть же судьи, которые забыли об
этом, пеняют сами на себя, когда их собственные жены и дочери собьются с
пути!

- Помилуй нас бог, матушка! - ответил ей какой-то мужчина из толпы. -
Разве женская добродетель только и держится, что на боязни виселицы?
Страшные вещи вы говорите! А теперь потише, кумушки! В дверях поворачивается
ключ, и сейчас миссис Прин пожалует сюда собственной персоной.

Двери тюрьмы распахнулись, и в них появилась черная, как тень среди
ясного дня, мрачная и зловещая фигура судебного пристава с мечом у пояса и
жезлом - знаком его достоинства - в руке. На этом человеке, в облике
которого воплощался суровый, беспощадный дух пуританской законности, лежала
обязанность распоряжаться церемонией исполнения приговора. Левой рукой он
сжимал жезл, а правой придерживал за плечо молодую женщину, которую вел к
выходу. Однако на пороге тюрьмы она оттолкнула его жестом, исполненным
достоинства и мужества, и вышла на улицу с таким видом, будто делает это по
доброй воле. На руках она несла ребенка - трехмесячного младенца, который
мигал и отворачивал личико от ослепительного дневного света, ибо его
существование до тех пор протекало в сером полумраке камеры и других, не
менее темных, тюремных помещений.

Когда молодая женщина - мать ребенка - оказалась лицом к лицу с толпой,
первым ее побуждением было крепче прижать младенца к груди. Побуждение это
вызывалось не столько материнской нежностью, сколько желанием скрыть таким
образом какой-то знак, прикрепленный или пришитый к ее платью. Однако тотчас
же, мудро рассудив, что бесполезно прикрывать один знак позора другим, она
удобнее положила ребенка на руку и, вспыхнув до корней волос, но все-таки
надменно улыбаясь, обвела прямым, вызывающим взглядом своих сограждан и
соседей, На лифе ее платья выделялась вырезанная из тонкой красной материи
буква "А" [*"А" - первая буква слова Adulteress (прелюбодейка)], окруженная
искусной вышивкой и затейливым золототканным узором. Вышивка была выполнена
так мастерски, с такой пышностью и таким богатством фантазии, что
производила впечатление специально подобранной изысканной отделки к платью,
столь нарядному, что хотя оно и было во вкусе времени, однако далеко
переступало границы, установленные действовавшими в колонии законами против
роскоши.

Молодая женщина была высока ростом, ее сильная фигура дышала безупречным
изяществом. В густых, темных и блестящих волосах искрились солнечные лучи, а
лицо, помимо правильности черт и яркости красок, отличалось выразительностью