Чтение 22–й страницы книги ~Повести древних лет~

Минула темная "волчья ночь", когда стая идет за волчицей и, не
страшась ни топора, ни рогатины, ни человеческого духа, бросается на
людей.

Волки выходили к ватажным привалам, и за кострами горели волчьи
глаза. Звери, которые никогда не видели человека, ляскали зубами и выли,
но побоялись многолюдства.

День прибавлялся. "А что же Доброгино обещанье, где река?" - начинали
ворчать ватажники.

Доброга шел впереди вместе с Одинцовыми ребятами, третий день не
возвращался к обозу и ночевал у случайных нодей. Он искал.

Он говорил Одинцу - ступай туда, а сам брел, всматриваясь в деревья,
будто спрашивая их - не ты ли? Вырвавшись из чащи на полянку, он озирался:
"Не здесь ли ходили мои ноги?"

Со старостой шла собака, чуяла хозяйскую заботу и хотела помочь, но
без толку. У Доброги была собака, но пришлось и ей оставить свои кости в
Черном лесу. Эта - новая. Ей не объяснишь, что нынче охотнику нужны не
зверь и не птица.

Доброга идет медленно, и собака подбирается, хотя и не понимает, на
что нацелился человек.

Вот на стволе кора сбита двумя ударами топора, стесана заболонь, и
смола залила древесину. Охотничий затес - зеркало, хорошо видное издали.
Доброга узнал место и побрел по затескам былым охотничьим путиком.

Он проложил через знакомый березняк лыжню и выбрался на поляну. Он
узнал пни от деревьев, которые рубил вместе с товарищами. Вот и его
острожки. Стены срублены не по-избяному, а тыном, торчмя, и прикрыты
толстой кровлей из корья. Добрались, стало быть...

Здесь было все так, как оставил Доброга. У острожков вместо дверей
вкопаны жерди. Все цело. А кому трогать? Людей нет, зверь не сломает.

Староста изо всей мочи свистнул сквозь пальцы. Вскоре в лесу
замелькали люди. Первым прибежал Одинец.

Ребята растащили жерди и вошли в острожек. Помещение имело в длину
шагов двенадцать, а в ширину не больше четырех. Сверху нависали хвосты от
тесно навешанных шкурок.

Одинец высек огня, загорелся берестяной факел. Показалось, что наверх
не просунешь руки, так стиснулись соболя, бобры, куницы, выдры. Среди них
горностаи были, будто первый снег в борозде поля. Лисьи хвосты
свешивались, как пучки чесаной кудели, но здесь кудель была черная,
продернутая серебряным волосом...

Береста догорела, пустила чад и потухла. А молодые повольники так и
остались с задранными головами и разинутыми ртами. Второй-то острожек тоже
полон пушнины! Великое богатство, такого не найдешь в Новгороде и у самого
Ставра!

- Великое-то великое, - сказал Доброга с тоской, - но оно не мое.

- А чье же? - спросил Одинец.

Доброга вывел его на волю и показал на дальний край поляны:

- Там один друг, в лесу другой... Третий в речке. Вот и соображай,
чье богатство! Дорого за него заплачено, пропади оно пропадом!

- Чего же так? - удивился один из парней. - Да разве оно повинно,
богатство?

Рассердился Доброга и притопнул лыжей:

- Эк дурень! Кто же повинен? Мы жадно гнались за этим богатством. Я
его не хочу. Отрекаюсь от него. Я сюда шел не за ним. Отдаю все Ставру.
Снимем его оценим, и пусть приказчик принимает за долг. Мое слово крепко.

Доброга отошел на берег и повесил голову. Не бывало у него таких
товарищей, какие погибли в Черном лесу.

Кто прожил двадцать лет, тот прав, ожидая от жизни нового и лучшего.
Но кто прошел сороковой год, знает другое. У Доброги не будет больше таких
товарищей.

Он смотрел на другой берег реки.

В излучине стоял мертвый, сухой лес. Одни лесины упали, другие,
потеряв хвою, ждали, пока и их не столкнет ветер. От мертвого места веяло
тоской. Старый лес догниет. Но земля, которая знала его молодым, не
останется пустой. На вскормленной почве возьмется и усилится новая
поросль, будет жить свой срок...

Доброга не слышал, как к нему подошел Одинец. Одинец, для которого
сердце девушки было запечатанной тайной, который не мог эту тайну ни
раскрыть, ни прочесть, разбирался в душе Доброги лучше, чем в самом себе.

- Что же ты, староста, повесил голову? К чему ты тоскуешь о былом? -
говорил он Доброге. - Тех ты не воротишь. Что же, разве у тебя нет
товарищей?

Ватажный староста оглянулся и посмотрел в глаза Одинцу. А тот
продолжал свое:

- Есть у тебя товарищи. Чем тебе плохи Сувор, иль Радок, иль Отеня с
Кариславом? И другие найдутся, сколько захочешь. Ты скажи - и за тебя
каждый постоит. Ты захочешь - пойдет за тобой любой из нашей ватаги и свою
кровь смешает с твоей...

"Нет, Одинец не парень, а мужчина", - думал Доброга. Староста постиг
в один миг силу и гордость души Одинца и не знал, мог бы ли он сам так
поступить. Они были равны, и между ними никто не стоял. Доброга мог бы не
задавать Одинцу такого вопроса и все же спросил:

- А ты хочешь быть моим братом?

- Да.

Глава третья

1

Черный лес помутился. Шныряли повольники, заплетая чащи лыжными
маликами. Люди наставляли силки, настораживали западни, прятали капканы,
высматривали берлоги. На реке рубили проруби, доставали рыбу в мережи и на
крючки, продергивали малый невод.

Побродят и уйдут, а реку очистит ледоход. Нет, стучали топоры,
скрипели пилы, тукали тесла. И это было страшно для лесного покоя.

На другом берегу повольники расправлялись с сухостоем. Они решили
этой же весной бросить в землю яровые семена. Не уродит ли новая землица?
А с осени посеют озимое. Удобренная пеплом почва не обидится на то, что ей
не дали покоя.

Повольники тщательно приглядывались к новым местам и находили, что на
здешней реке лед толще волховского, а речная вода была и слаще и гораздо
светлее чем дома. Едва прошел солнцеворот, но солнце сильнее грело, чем в
Новгороде, не было таких туманов. Не будет ли и лето теплее ильменского?

Заренка вместе с братьями готовили бревна, а Доброга с Одинцом
мастерили расшиву. Они обтесывали ель толщиной в два обхвата, отбивали
натертой углем веревкой борта. Нос и корма одинаковые, а длина в двадцать
шагов. Борта оставили толщиной в три пальца, а дно - в шесть.

Распустили бревно на доски и досками расшили лодку-однодеревку,
нарастив внахлестку по три доски на каждый борт. Такая расшива хоть и
неказиста, но может поднять шесть лошадей иль двадцать людей. И в ней
можно плавать и по озерам, не только что по рекам

Ватага трудилась без устали, осваивая новое место. А все же и Черный
лес и чужая река страшили иных ватажников, стоило подумать о том, что
кругом на десятки дней пути было пусто. Иметь бы крылья, подняться в небо
и взглянуть, где родная сторона! Как же быть? Скорее за дело. Летит желтая
щепа, и вздрагивает дерево. А ну, еще! Ствол кренится, рвет недорубленные
волокна. Пошел! Ломая сучья, лесина ухает наземь не зря, а куда было
намечено.

Мужик оглядывает лезвие топора: не выщербилось ли? Самое дорогое -
топор, и, пока железо цело, лес не страшен. Проведет мужик пальцем по
лезвию и вразвалку пойдет к точилу. Товарищу скажет: "Ну-тка, покрути".
Тоски уж и нет!

2

По времени и по солнцу пора наступать весне, но она опаздывает против
новгородского счета. Держится снег нет туманов, которые его едят близ
Ильменя. Дни ясные, и под лучами тает, вокруг комлей опустились глубокие
лунки. Чуя весну, деревья оживают и теплеют.

По ночам студено, и снег затягивает крепким настом. Пришло время
гнать сохатого лося и тонкорогого оленя. Свежего мяса хватает на всех без
отказа, и все же прихватывает весенняя хворь. У некоторых ватажников
слабеют и кровоточат десны.

От хвори лечились отваром сосновой хвои. Было противно пить смолистое
зелено-желтое снадобье, но оно хорошо помогало.

Время брало свое. На высоком речном берегу открылись камни и земля. В
полдень черный обрыв парил. И видели ватажники, что будут они и с
пушниной, и с хлебом.

Работа спорилась, и сухостой был готов к палу. Огонь пускают в те
дни, когда в лесу еще держится снег, а на огнище уже сошел.

По веткам прыгали парочки синиц. Дожидаясь скорого тепла, синицы уже
разобрались, чтобы не тратить дорогого времени на выбор дружка в дни,
когда придется вить гнездышко.

Разумный человек чувствовал весну не хуже несмышленой пичуги. Черный
лес слушал человеческие песни. Женатые устроились в своих шалашах. А у
тех, которые с собой сманили девушек из Города, не всегда устроилось
задуманное. Уж лучше смолоду разбежаться, чем маяться до седых волос.