Чтение 35–й страницы книги ~Гонимые~

- Одинокие деревья падают еще раньше,- сказал Алтан.- Ты не будешь одинок.

- Но я молод и слаб.

- За тобой хан кэрэитов,- сказал Сача-беки.- Уже одно то, что станешь ханом, остановит тайчиутов. Они хорошо знают, какая участь постигла меркитов.

Тэмуджин закрыл глаза, словно прислушиваясь к самому себе. Вот и сбывается то, к чему он шел в последнее время, не давая себе передышки...

- Хорошо, родичи. Видит небо, не ради своей выгоды, не из желания прославиться, не из пустого стремления повелевать я приму на себя тяжкое бремя. Скачите в свои курени, разбирайте юрты. Перекочуем в более безопасное место и там совершим обряд возведения в ханы, принятый нашими предками. Вы согласны со мной?

- Да, мы согласны.

- Ну, не теряйте времени! Пришлите сюда по сотне воинов. Я буду вас охранять во время перекочевки.

...На высоком равнинном берегу Онона, покрытом первой зеленью, в стороне от куреня стояла большая белая юрта. Перед входом, на почтительном расстоянии от нее, полукругом выстроились воины, вооруженные длинными копьями. За ними толпились нукеры, простолюдье, женщины, подростки, дети. В белой юрте начался курилтай. Здесь были все родовитые

нойоны: Даритай-отчигин, Алтан, Бури-Бухэ, Сача-беки и его брат Тайчу, Хучар, братья Тэмуджина, люди высокого возраста из разных племен, приставшие в свое время к Тэмуджину. Говорил старый Усун из рода баринцев,

- Волос из гривы коня легко разорвет и ребенок... Но если волосы сложить один к одному и свить из них веревку, на ней можно удержать и дикого скакуна, и свирепого быка...

Тэмуджин сидел напротив дверей, смотрел на замершую в ожидании толпу. Пышные речи казались излишне длинными. Без них каждому все понятно. Нойоны надменно поглядывают на толпу, всем своим видом давая понять, что они тут главные вершители. Даритай-отчигин даже как будто в росте прибавился, на безбородом лице строгость. Алтан брезгливо выпятил толстые губы, Сача-беки хмуро ломает брови,- возможно, сейчас он жалеет, что так опрометчиво отказался от ханства. Поздно думать об этом, Сача-беки!

Усун кончил говорить, поклонился Тэмуджину и пошел из юрты. Все встали, кланялись ему и выходили вслед за Усуном. Поднялся к Тэмуджин.

Перед входом в юрту нойоны разостлали большой войлок, стали по его краям. Тэмуджин сел на войлок, скрестив ноги. Усун коснулся рукой его плеча, громко сказал:

- Возвысь голову, посмотри на синее небо, узри вечного творца, которого ты - тень. В течение своего правления сообразуй поступки с божественной волей, дабы сделаться выше там, на небе, чем на земле. Если воспротивишься всевышней воле, будешь наказан в этом мире, от всех твоих богатств останется один только войлок, на котором ты сидишь, из всех с тобой идущих - твоя собственная тень.

В чистом, безоблачном небе купался жаворонок, ласкал слух песней. Далеко-далеко, курлыча, пролетели журавли. Усун снова тронул пальцами его плечо:

- Говори.

Он обвел взглядом нойонов. Они возвышались над ним, заслоняя солнце.

- Будете ли вы делать то, что прикажу, пойдете ли туда, куда пошлю, принесете ли то, что велю принести?

- Да?- не очень дружно ответили нойоны.

- Так знайте же: отныне слово мое - ваш щит и меч!

Нойоны ухватились за края войлока, подняли его, понесли к толпе. На шее Сача-беки вздулись синие жилы, громко сопел Бури-Бухэ, кровью налилось лицо Алтана, гнул угрюмо голову Хучар, казалось, на их плечи легла непосильная тяжесть; один Даритай-отчигин шагал легко, еле придерживая войлок короткой рукой.

- Пусть живет многие годы хан Тэмуджин!- громко крикнул Боорчу.

Толпа колыхнулась, как ковыль от ветра, стала на колени. Воины тоже преклонили колени, нагнули копья. Его пронесли вдоль ряда

воинов, возвратились к юрте, опустили войлок на землю. Все нойоны стали на колени, трижды коснулись лбами истоптанной травы. Усун поднял голову.

- Пусть видит небо и ведают народы, живущие на земле: наш хан - Тэмуджин! Хан Тэмуджин, отныне мы по твоему слову будем бросаться на врага. Добытые в битвах прекрасные девы, расторопные рабы-боголы, статные мерины - твои. На облавной охоте убьем одного зверя - он твой, убьем много - половина тебе. Твое установление отныне никто не смеет порушить. А если случится такое в покойное, мирное время - лишай нас наших рабов, жен и детей, изгоняй из своих владений, если случится такое в дни битв и тревог - руби наши головы! Припадая к твоим ногам, клянемся в верности.- Усун наклонился, коснулся губами его гутула.

Нойоны переглянулись. Когда они договаривались, как возводить Тэмуджина в ханы, об этой клятве речи не было. Тэмуджин нетерпеливо дрыгнул ногой.

- Вы тоже клянитесь!

Они по одному подползли к нему, тыкались губами в гутул.

Тэмуджин и видел, и не видел сгорбленные спины нойонов. В голове было тесно от горделиво-радостных мыслей. Он - хан. Он сделал то, чего не успел благородный отец и не сумел заносчивый Таргутай-Кирилтух. Он прошел по пути, уготованному злой волей людей, через страх, горе, унижения. Он мог околеть в зимней степи, сгинуть в лесах Бурхан-Халдуна, утонуть в Ононе, пасть от стрелы нукеров Аучу-багатура. Он был и голоден, и нищ, и беззащитен. Но духи добра уберегли от гибели, помогли найти верных друзей и помощников, собрать под туг отца храбрых воинов. И ныне по соизволению вечного неба он поднялся над всеми. Клянитесь и кланяйтесь, люди! Я - ваш хан.

III

Зимовал Джамуха в верховьях Онона, всего в полутора-двух днях пути от Тэмуджина. Он много и удачно охотился, радуясь вновь обретенному чувству независимости. Но и на охотничьих пирах в лесной глуши, и в юрте, слушая древние сказания и тоскующие звуки хура, он не забывал о Тэмуджине. Все надеялся, что анда спохватится, приедет к нему. Но зима прошла, и ни сам анда, ни его люди не посетили курень Джамухи. Стало понятно: анда в нем больше не нуждается. Оставаться и дальше в этих местах не было никакого смысла. К тому же недалеко старые враги - найманы - и новые - меркиты, тайчиуты. Эти не простят ему помощи Тэмуджину, пронюхают, что он остался один, будут здесь. Эх, анда, анда, самые лучшие думы разметал, как обгорелые головни...

Покочевал на реку Толу, во владения хана кэрэитов.

- Ты напрасно оставил Тэмуджина одного,- сказал Тогорил.

- Хан-отец, я так давно не видел тебя, что в мое сердце вселилась печаль.

Хан разрешил ему поставить курень по соседству. Почти каждый день Джамуха вместе с Уржэнэ и братом Тайчаром обедали в просторном ханском шатре. Хан был с ним ласков, сажал выше многих своих нойонов, называл сыном. Но Джамухе вскоре стало тоскливо под ласковой отеческой рукой. Он был тут гостем. Хан вел дела, не спрашивая его совета.

Однажды во время обеда, когда в шатре было полно людей, откуда-то прискакал Нилха-Сангун, соскочил с лошади, быстро прошел к

отцу, наклонился, что-то тихо сказал на ухо.

- Зови их сюда,- сказал хан.- Нойоны, прибыли вестники от моего сына Тэмуджина.

Рябое лицо хана осталось спокойным. Значит, вестники не принесли ничего плохого. Джамуха повернул голову ко входу.

В шатер вошли два пожилых нукера, с достоинством поклонились Тогорилу.

- Великий хан кэрэитов! Нойоны, багатуры Ононо-Керуленской земли, известные своей отвагой, собрались на курилтай и нарекли своим ханом Тэмуджина.

Джамуха вздрогнул. Он ждал чего угодно, только не этого. Еще один хан! Вечное небо, что же это делается! Его анда, еще недавно нищий, как черный раб, объявляет себя властелином земель между Ононом и Керуленом - своих кочевий, кочевий тайчиутов и его, Джамухи, родовых кочевий. Не величайшей ли глупостью было помогать такому человеку, пусть бы лучше он сгинул в безвестности! Но что скажет Тогорил? Поглаживает на груди тяжелый крест, свысока поглядывает на своих нойонов. Можно подумать, это он нарек Тэмуджина ханом.

- Я счастлив, вестники радости, что ваши земли стали владением моего сына! Вы возвели в ханы достойного, будьте же покорны

ему,

не раздергивайте узел единодушия, завязанный вами! Передайте Тэмуджину, сыну моему и вашему повелителю: мое сердце наполнено радостью.

Джамуха только сейчас заметил, что в одной руке держит ребро барашка, в другой нож. Бросил ребро в корытце с мясом, толкнул нож в ножны. Чему радуется старый глупец? Хотя что ж, ему выгоднее иметь дело с одним Тэмуджином, чем с десятком нойонов. Но хан Тогорил заблуждается, думая, что Тэмуджин все тот же парень, который просил у него помощи и дарил соболью доху. Не много получит от анды хан Тогорил!

Пользуясь тем, что хан и его нойоны все внимание обратили на гостей, Джамуха потихоньку выбрался из шатра и поехал в свой курень. Вдоль берега Толы вилась узкая тропинка. Зеленые кузнечики со стрекотом взлетали из-под копыт лошади, над свежей травой, над белыми, желтыми, красными, голубыми цветами мельтешили легкие бабочки, бормотали быстрые струи Толы, прыгая по круглым, скатанным камням, в зеркала тихих широких плесов смотрелись кудрявые ильмы с прозрачной молодой листвой.

Тоска теснила сердце Джамухи. Сейчас он понял, что, отстав

от Тэмуджина, допустил непростительную ошибку. Он думал, что

Тэмуджин растеряется и не сможет удержать возле себя своих родичей. Тем более что родичи успели хорошо понять, куда клонит его анда. Они кряхтели, пыхтели, плевались, когда Тэмуджин ущемлял их, казалось, скорее голыми, босыми останутся, чем пойдут за ним. Так нет же, пошли, хуже того - безропотно, как старые, заезженные клячи, позволили оседлать себя и посадить в седло Тэмуджина. Непостижимо! Если бы он знал, что эти презренные люди способны на такое, остался бы рядом с андой и нашел более верный способ разрушить его замыслы.

Была и еще одна ошибка. За ним от Тэмуджина откочевали Алтан, Сача-беки, Хучар, с андой остались только хитроумный Даритай-отчигин - ожидал, осматривался - и Бури-Бухэ - этот потому, что затаил обиду на Тайчара. Все как будто складывалось хорошо. Но тут завели смуту нукеры. Мол, даже глупые дзерены и те держатся стадом, а мы все чего-то делим и делим, ночи наши тревожны, мы не снимаем доспехов, наши дети растут в страхе, наши жены не знают радости, наши стада не умножаются... Ему надо было помочь родичам анды искоренить недовольство, а он, слушая их жалобы, усмехался про себя: его нукеры будут всегда с ним, ни роптать, ни жаловаться не станут. Мог ли он подумать, что нойоны поддадутся нажиму своих нукеров и, поджав хвосты, побитыми собаками поплетутся к Тэмуджину? Куда подевалась доблесть древних? Где отважные сыны вольных степей?

Кобылица, подарок Тэмуджина, подняла голову, навострила уши. На склоне сопки белым облаком стлалось стадо овец. Пастух на низенькой лохматой лошадке, болтая длинными ногами, трусил ему навстречу. Узнав Джамуху, стащил с головы войлочную шапчонку, кланяясь, навалился брюхом на переднюю луку седла. Спутанные волосы на его голове, грубые, как конский хвост, были с густой проседью, вместо левого уха, когда-то начисто срезанного мечом,- дырка с клочком черной шерсти.

- О, господин наш, ты совсем один пускаешься в путь. Я думал, какой-то харачу едет.

- Почему бы мне не ездить одному?

- Тут можно, тут безопасно.- Пастух поехал рядом.- Сейчас пасти стада не работа - отдых. Лежишь на сопке, слушаешь, как сопят сытые овцы, греешь на солнышке старые кости. Не надо вертеть головой во все стороны, подобно птице филину, ожидая, в какой бок тебе копье сунут. Мы теперь всегда будем кочевать с кэрэитами?

- Мы будем кочевать там, где я захочу.

- Это конечно! Ты - наш природный господин.- Пастух вздохнул.- Но наши старики говорят: печет солнце - ищи тень, поднялся буран - кочуй за гору.

- Хан Тогорил - гора?

- Высокая гора!

- Так я отдам тебя хану Тогорилу. А перед этим, чтобы он не испугался твоей кособокой головы, велю отрубить второе ухо.

Джамуха ударил пятками в бока кобылице, поскакал. Пастух остался стоять на тропе, вытирая шапкой лицо. Тоже тишины, покоя захотелось! А разве он, Джамуха, не хочет покоя для себя, для своих людей? Хочет не меньше других, но никогда ни на какой покой не согласится обменять волю, завещанную предками.

В курене возле коновязи кружком сидели нукеры, разинув рты, слушали болтовню Хорчи, беспутного хвастуна. Он был дальним родственником Джамухи. Много лет Хорчи терся возле Таргутай-Кирилтуха, но год назад, соблазненный шептунами Тэмуджина, бежал от него вместе с молодыми нукерами. Однако к анде не пристал, служил у Джамухи. После откочевки Хорчи потерялся с конем и оружием.

- Ты откуда взялся?- спросил Джамуха, осаживая лошадь.

Нукеры резко вскочили на ноги. Хорчи же поднялся медленно, не спеша оправил пояс с кривой саблей, стряхнул с подола халата травинки. Рядом с ним встал здоровенный, неповоротливый Дармала, один из нукеров Тэмуджина,- этот-то зачем тут?

- Мы приехали к тебе от Тэмуджина, твоего клятвенного брата.

- Вот как!- удивился Джамуха и холодно сказал:- Я вас слушаю.

Губы Хорчи растянулись в улыбке.

- Джамуха, сидя на коне, ты можешь говорить со своими нукерами. А мы посланцы...

<Вот хорек вонючий! Сбежал - и хоть бы что, стоит, грудь выпячивает>.

Джамуха спрыгнул с лошади, быстро прошел в юрту, со злостью бросил к порогу плеть, сел на войлок. Хорчи и Дармала вошли следом.

- Садитесь, посланцы. Один по правую руку, другой по левую. Мое уважение к анде так велико, что даже его людей я готов уравнять с собой.

Он смеялся над ними. Но Хорчи и ухом не повел, сел рядом, плечо к плечу. Дармала опустился напротив, заносчиво поднял голову, замер, как каменный истукан на древнем кургане. Хорчи врастяжку, старательно округляя слова и, видимо, любуясь своим голосом, сказал:

- Тэмуджин прислал нас уведомить тебя: курилтай нойонов с высокого небесного соизволения возвел его в ханы.

Торжественность пустоголового Хорчи удвоила обиду.

- Ты почему ушел от меня?

- Я не ушел. Я остался там... Перед самой твоей откочевкой было видение. Знаешь, сплю я однажды в своей юрте на мягком войлоке, укрытый теплой шубой, не выпив перед этим ни малой чаши архи. Сплю, храплю и вдруг вижу сон. Бык с острыми и крепкими рогами ходит по куреню, роет землю копытами, сердится и то одну, то другую юрту вскидывает на рога. Смотрю - все ближе и ближе ко мне. Тут уж храпеть некогда. Вскочил я. Но перед тем, как проснуться, хорошо разглядел быка. Он был рыжий!- Хорчи хохотнул, нахальным взглядом ощупал косички на голове Джамухи.

- Что же дальше?

- А дальше я сидел и думал. Так долго думал, что голова заболела. Сел на коня...

- На моего коня.

- На твоего коня. Другого у меня не было. Подъезжаю к юрте Тэмуджина. Рассказал ему о своем видении и говорю: <Быть тебе ханом. Чем вознаградишь меня, если сон сбудется?> Он посмеялся и говорит: <Сделаю тебя нойоном тумена воинов>. Я тоже посмеялся. <Мало, говорю. Ты, говорю ему, став большим владетелем, дозволь мне набрать в жены тридцать лучших красавиц. Очень уж я люблю женское окружение. Высшее счастье мужчины - слушать щебет веселых хохотушек и знать, что каждая из них - твоя>. Ну, смех смехом, а видение-то сбылось. Так что в скором времени буду я мужем тридцати жен.

- Я думал, ты придурковатый.

- Все так думают!- радостно заржал Хорчи.

- Но и не очень умный. Будь ты поумнее, не приехал бы сюда.

- Почему же?

- Потому, что ты - беглый нукер. Предатель.

- Э-э, нет, Джамуха. Я не был твоим нукером. Я не давал тебе клятву.

- Ты украл коня и оружие!

- Конь стоит у коновязи. Оружие висит на седле.

- Ты не давал клятву, вернул коня и оружие - ладно. Но я могу и просто так свернуть тебе голову.

- Моей голове есть хозяин.

Впервые за весь разговор чуть шевельнулся Дармала, прогудел:

- По степному обычаю самым

страшным

преступлением

считается оскорбление посла и покушение на его жизнь.

- Я благодарю за напоминание!- Джамуха прижал руки к груди.- Может быть, ты и еще что-то знаешь про наши обычаи?

- Я твой родственник, Джамуха,- сказал Хорчи.- Кто наносит урон родственникам, тот грабит самого себя.

- Так тебе велел сказать Тэмуджин?

- У меня и своя голова есть.

<Врет!>- подумал Джамуха. Не гак бы то ни было, неспроста Тэмуджин послал вестником Хорчи. Этим он как бы говорит: не забывай, Джамуха, мы с тобой клятвенные братья, а это больше, чем кровные родственники, ты должен поддерживать меня, даже если не хочешь этого. И другое. Хорчи

- перебежчик. Посылая его, Тэмуджин словно бы предупреждает:

смотри, Джамуха, если захочу, твои люди будут у меня, ты можешь остаться в одиночестве. И еще один умысел был у Тэмуджина. Если он, Джамуха, даст волю гневу и лишит жизни Хорчи, своего родича и посла Тэмуджина, то восстановит против себя и собственных нукеров, и людей из других племен, и хана Тогорила. Умен анда, умен. И уговаривает, и грозит, и поддразнивает - все без единого слова. Ни в чем не уличишь, не обвинишь.

- С чем мы возвратимся к хану Тэмуджину?

- Передайте Алтану, Сача-беки, Хучару:

мое

уважение

их дальновидности и мудрости беспредельно. Они избрали путь, сама мысль о котором не пришла бы и в голову простому нойону вроде меня. Пусть же будут верными слугами моего анды, рабами у его порога!

Джамуха замолчал. Хорчи подождал-подождал, спросил:

- А что передать хану Тэмуджину?

- Я сказал все, Идите... великие послы.

Хорчи, сын собаки, у дверей обернулся, Оскалил зубы. <Ну, погоди же, доберусь когда-нибудь до тебя!>- мысленно пригрозил ему Джамуха.

В вечернее небо, наполненное звоном комаров, поднимались белесые кусты дыма. Красноватые отблески закатного солнца ложились на кривое лезвие речки Сангур. Стадо коров прошло мимо юрт, пронося запах пота, шерсти, молока. Животные, сыто отдуваясь, спустились к воде, долго пили. Когда поднимали головы, с мокрых губ падали розоватые капли. Дойщики с кожаными ведрами потянулись к стаду, негромко переговариваясь. Оэлун сидела на плоском камне, хранящем дневное тепло. Большеголовый Джучи, нетвердо держась на толстых ногах, словно бы нитками перехваченных в щиколотках, деловито искал что-то в траве. Хоахчин стояла над ним, отгоняя ковыльной метелкой комаров.

- Цзяо шэммо минцзя? '- Хоахчин наклонилась над мальчиком.

[' Как твое имя? (кит.).]

Он, занятый поисками, раздвигал траву, подымал и бросал камешки. Хоахчин легонько шлепнула его метелкой по спине.

- Цзяо шэммо минцзя?

- Воды минцзя Джучи '- торопливо сказал мальчик.

[' Меня зовут Джучи (кит.).]

- Хоахчин, не забивай голову ребенку своими цза-минцза! Все равно ничего не поймет.

- Он понимает...- тихо сказала Хоахчин, отошла в сторону, села на траву, спиной к Оэлун и Джучи.

Поредевшие ее волосы были связаны на затылке в узел. Узкая спина сгорбилась. Стареет бедная Хоахчин. Сколько всего вынесли с ней вдвоем! Работящая, бодрая, она всегда была для Оэлун и сестрой, и подругой. Нянчила детей, копала коренья, из старья-рванья умела выкроить одежонку.

- Хоахчин...

Она повернула голову. В острых углах глаз блестели слезы.

- Ты обиделась? Ну что ты, Хоахчин, как можно! Говори с Джучи на каком хочешь языке...

- Спасибо, фуджин. Я не обижаюсь. Многие слова моего языка забыла. И Хо вспомнила. Пропал где-то мой брат, совсем пропал. Ой-е, к чему моя такая жизнь?

- Ну, Хоахчин, зачем говоришь такое? Жив, наверное, Хо. Очень уж далеко земля твоих предков...

- Ой-е, далеко... Весной птицы летят с той стороны, осенью летят в ту сторону. Люди - ни туда ни сюда...

Оэлун почувствовала себя виноватой перед Хоахчин. У нее самой есть дети, внук, а что у Хоахчин? Ничего. Ни одного родного человека.

- Садись сюда, Хоахчин.- Оэлун пододвинулась, уступая ей место на камне.

Хоахчин села, утерла слезы ладонью.

- Помнишь, Хоахчин...

Оэлун не досказала. От юрт к ним направлялись вдовы отца Сача-беки. Старшая, Ковачин-хатун, широкоскулая, морщинистая, сильно прихрамывала на обе ноги, шла вперевалку, будто утка, и опиралась на толстую палку; младшая, Эбегай-хатун,- мать Сача-беки и Тайчу, полная, с обрюзглым лицом, поддерживала Ковачин-хатун под руку. Оэлун не любила этих женщин. Старые бездельницы были только тем и заняты, что ходили по куреню, всех поучая. Они знали все обо всех. Злой дух принес их сюда. Не иначе.

Женщины остановились около Джучи. Эбегай-хатун поманила его к себе, играя пухлыми пальцами, сюсюкая. Джучи увернулся,

шлепнулся,

на четвереньках добрался к Оэлун, спрятал лицо в подоле халата.

- Пугливый, как ягненок! Не в отца, совсем не в отца.- Жидкие щеки Эбегай-хатун затряслись от смеха.

- Тебе-то откуда знать, каким был в ту пору его отец?- спросила Оэлун.

- И верно. Каким был его отец, я совсем не знаю,-

миролюбиво согласилась Эбегай.

- Не знаешь-зачем тебе говорить об этом?-спросила Хоахчин.- Ты фуджин!

Ковачин-хатун стукнула ее по спине палкой.

- Как смеешь сидеть рядом с хатун? Кто позволил тебе открывать рот?

Хоахчин молча поднялась и ушла в юрту. Оэлун, бледная от негодования, тоже хотела было уйти, но подумала, что это будет очень похоже на бегство, и осталась. Ковачин-хатун, охая, села на камень, уперла закругленный конец палки в острый, с обвислой кожей подбородок, проворчала:

- Все перевернулось. Где была голова, там ноги.

- Сами все и переворачиваем!- подхватила Эбегай.

- Сами, сами.... То ли еще будет. Что можно хорошего ждать, если младшие правят старшими...

- Ты о моем Тэмуджине?- спросила Оэлун.

- И о Тэмуджине тоже. Ну кто твой сын, чтобы править нашим Сача-беки?