я чувствовал себя как бы избитым, все время хотелось присесть и
посидеть долго и неподвижно. Такое состояние, впрочем, нередко
перемежалось впышками нервной энергии, когда хотелось двигаться,
объяснять, говорить и спорить. И вот теперь я сидел в первом
состоянии. Под колпачком лампочки густо слоился дым, его всасывало в
колпачок, и потом он уходил куда-то ввысь.
С того самого дня, как прислано было Фомою Стрижом мне решающее
письмо, жизнь моя изменилась до неузнаваемости. Как будто наново
родился человек, как будто и комната у него стала другая, хотя это
была все та же комната, как будто и люди, окружающие его, стали
иными, и в городе Москве он, этот человек, вдруг получил право на
существование, приобрел смысл и даже значение.
rНо мысли были прикованы только к одному, к пьесе, она заполняла
все время - даже сны, потому что снилась уже исполненной в каких-то
небывающих декорациях, снилась снятой с репертуара, снилась
провалившейся или имеющей огромный успех. Во втором из этих случаев,
помнится, ее играли на наклонных лесах, на которых актеры
рассыпались, как штукатуры, и играли с фонарями в руках, поминутно
запевая песни. Автор почему-то находился тут же, расхаживая по утлым
перекладинам так же свободно, как муха по стене, а внизу были липы и
яблони, ибо пьеса шла в саду, наполненном возбужденной
публикой.
забыл надеть брюки. Первые шаги по улице он делал смущенно, в
какой-то надежде, что удастся проскочить незамеченным, и даже
приготовлял оправдание для прохожих - что-то насчет ванны, которую он
только что брал, и что брюки, мол, за кулисами. Но чем дальше, тем
хуже становилось, и бедный автор прилипал к тротуару, искал
разносчика газет, его не было, хотел купить пальто, не было денег,
скрывался в подъезд и понимал, что на генеральную
опоздал...
желтый!
что-то загоралось, из ложи косо падал луч раструбом, на полу сцены
загоралось желтое круглое пятно, ползло, подхватывая в себя то кресло
с потертой обивкой, со сбитой позолотой на ручках, то взъерошенного
бутафора с деревянным канделябром в руке.
Высоко поднятые, висящие бесчисленными рядами полотнища под небом
сцены вдруг оживали. Одно из них уходило вверх и сразу обнажало ряд
тысячесвечовых ламп, режущих глаза. Другое почему-то, наоборот, шло
вниз, но, не дойдя до полу, уходило. В кулисах появлялись темные
тени, желтый луч уходил, всасывался в ложу. Где-то стучали молотками.
Появлялся человек в брюках гражданских, но в шпорах и, звеня ими,
проходил по сцене. Потом кто-то, наклонившись к полу сцены, кричал в
пол, приложив руку ко рту щитком:
повлекло бутафора, он уехал со своим канделябром, проплыло кресло и
стол. Кто-то вбежал на тронувшийся круг против движения, заплясал,
выравниваясь, и, выравнявшись, уехал. Гудение усилилось, странные,
сложные деревянные
сооружения, состоящие из некрашеных крутых лестниц, перекладин,
настилов. "Едет мост", - думал я и всегда почему-то испытывал
волнение, когда он становился на место.
назад!
светом в утомленные глаза, обнажались пузатые лампы, скрывались
опять, и грубо измазанное полотнище спускалось сверху, становилось по
косой. "Сторожка..." - думал я, путаясь в геометрии сцены, нервничая,
стараясь прикинуть, как все это будет выглядеть, когда вместо
выгородки, сделанной из первых попавшихся сборных вещей из других
пьес, соорудят наконец настоящий мост. В кулисах вспыхивали
лупоглазые прожекторы в козырьках, снизу сцену залило теплой живой
волной света. "Рампу дал..."
приближалась к режиссерскому столу.
заслоняясь рукой от лампы.
показывалась раздвоенная бородка, в полутьме сверкали возбужденные
глаза дирижера Романуса. В петлице у Романуса поблескивал юбилейный
значок с буквами "НТ".
----------------------------------------------------------------------------
1) Если это и неправда, то хорошо найдено (ит.).
----------------------------------------------------------------------------
- начинал, как обычно, Романус, глаза
его вертелись, горя, как у волка в степи. Романус искал жертвы и, не
найдя ее, садился рядом со мною.
Романус.
корчась у лампы.
глазом, говорил Романус, - оно тем более интересно, что вы писатель и
не можете относиться равнодушно к безобразиям, которые у нас
происходят.
чесалось тело, думал я.
спину? - азартно спрашивал Романус. - Нет-с. Это дудки! Я тридцать пять
лет на сцене и такого случая
еще не видел. Стриж думает, что музыканты свиньи и их
можно загонять в закуту? Интересно, как это с писательской точки
зрения?
слышали рабочие, с любопытством скопляющиеся у рампы, Романус
говорил, что Стриж затолкал музыкантов в карман сцены, где играть нет
никакой возможности по следующим причинам: первое - тесно,
второе - темно, а в-третьих, в зале не слышно ни одного звука,
в-четвертых, ему стоять негде, музыканты его не
видят.
в музыке не больше, чем некоторые животные...
будки слышалось хихиканье, из будки вылезала
голова.
торговать квасом у Ново-Девичьего кладбища!.. - заливался
Романус.
свои результаты. Тромбонист ткнул в темноте тромбоном концертмейстера
Анну Ануфриевну Деньжину в спину так, что...
пивной, где, впрочем, некоторые получают свое артистическое
образование.
раздирало смехом.
Анну Ануфриевну, что делать. Мы, слава богу, живем в Советском
государстве, напоминал Романус, ребра членам профсоюзов ломать не
приходится. Он научил Анну Ануфриевну подать заявление в
местком.
впиваясь в меня и стараясь уловить меня в круге света, - что у вас нет
полной уверенности в том, что наш знаменитый председатель месткома
так же хорошо разбирается в музыке, как Римский-Корсаков или
Шуберт.
- Позвольте!.. - стараясь
сурово говорить, говорил я.
руку. - Вы писатель! И прекрасно понимаете, что навряд ли Митя
Малокрошечный, будь он хоть двадцать раз председателем, отличит гобой
от виолончели или фугу Баха от фокстрота
"Аллилуйя".
Роллинс Джеймс
Володихин Дмитрий
Василенко Иван
Володихин Дмитрий
Афанасьев Роман
Сапковский Анджей