личной обиды розгами в пьяном виде.
это сказать вашему слуге, а не мне!
за шапку да по-за спиною капитана-исправника выскользнул на крыльцо, сел в
бричку и велел Селифану погонять лошадей во весь дух.
пропащую и деревня Ноздрева давно унеслась из вида, закрывшись полями,
отлогостями и пригорками, но он все еще поглядывал назад со страхом, как бы
ожидая, что вот-вот налетит погоня. Дыхание его переводилось с трудом, и
когда он попробовал приложить руку к сердцу, то почувствовал, что оно
билось, как перепелка в клетке. "Эк какую баню задал! смотри ты какой!" Тут
много было посулено Ноздреву всяких нелегких и сильных желаний; попались
даже и нехорошие слова. Что ж делать? Русский человек, да еще и в сердцах.
К тому ж дело было совсем нешуточное. "Что ни говори, - сказал он сам в
себе, - а не подоспей капитан-исправник, мне бы, может быть, не далось бы
более и на свет божий взглянуть! Пропал бы, как волдырь на воде, без
всякого следа, не оставивши потомков, не доставив будущим детям ни
состояния, ни честного имени!" Герой наш очень заботился о своих потомках.
такого барина. То есть плюнуть бы ему за это! Ты лучше человеку не дай
есть, а коня ты должен кормить, потому что конь любит овес. Это его
продовольство: что, примером, нам кошт, то для него овес, он его
продовольство".
Заседатель, но и сам чубарый был не в духе. Хотя ему на часть и доставался
всегда овес потуже и Селифан не иначе всыпал ему в корыто, как сказавши
прежде: "Эх ты, подлец!" - но, однако ж, это все-таки был овес, а не
простое сено, он жевал его с удовольствием и часто засовывал длинную морду
свою в корытца к товарищам поотведать, какое у них было продовольствие,
особливо когда Селифана не было в конюшне, но теперь одно сено... нехорошо;
все были недовольны.
и совсем неожиданным образом. Все, не исключая и самого кучера, опомнились
и очнулись только тогда, когда на них наскакала коляска с шестериком коней
и почти над головами их раздалися крик сидевших в коляске дам, брань и
угрозы чужого кучера: "Ах ты мошенник эдакой; ведь я тебе кричал в голос:
сворачивай, ворона, направо! Пьян ты, что ли?" Селифан почувствовал свою
оплошность, но так как русский человек не любит сознаться перед другим, что
он виноват, то тут же вымолвил он, приосанясь: "А ты что так расскакался?
глаза-то свои в кабаке заложил, что ли?" Вслед за сим он принялся
отсаживать назад бричку, чтобы высвободиться таким образом из чужой упряжи,
но не тут-то было, все перепуталось. Чубарый с любопытством обнюхивал новых
своих приятелей, которые очутились по обеим сторонам его. Между тем
сидевшие в коляске дамы глядели на все это с выражением страха в лицах.
Одна была старуха, другая молоденькая, шестнадцатилетняя, с золотистыми
волосами весьма ловко и мило приглаженными на небольшой головке.
Хорошенький овал лица ее круглился, как свеженькое яичко, и, подобно ему,
белел какою-то прозрачною белизною, когда свежее, только что снесенное, оно
держится против света в смуглых руках испытующей его ключницы и пропускает
сквозь себя лучи сияющего солнца; ее тоненькие ушки также сквозили, рдея
проникавшим их теплым светом. При этом испуг в открытых, остановившихся
устах, на глазах слезы - все это в ней было так мило, что герой наш глядел
на нее несколько минут, не обращая никакого внимания на происшедшую
кутерьму между лошадьми и кучерами. "Отсаживай, что ли, нижегородская
ворона!" - кричал чужой кучер. Селифан потянул поводья назад, чужой кучер
сделал то же, лошади несколько попятились назад и потом опять сшиблись,
переступивши постромки. При этом обстоятельстве чубарому коню так
понравилось новое знакомство, что он никак не хотел выходить из колеи, в
которую попал непредвиденными судьбами, и, положивши свою морду на шею
своего нового приятеля, казалось, что-то нашептывал ему в самое ухо,
вероятно, чепуху страшную, потому что приезжий беспрестанно встряхивал
ушами.
которая была, к счастию, неподалеку. Так как подобное зрелище для мужика
сущая благодать, все равно что для немца газеты или клуб, то скоро около
экипажа накопилась их бездна, и в деревне остались только старые бабы да
малые ребята. Постромки отвязали; несколько тычков чубарому коню в морду
заставали его попятиться; словом, их разрознили и развели. Но досада ли,
которую почувствовали приезжие кони за то, что разлучили их с приятелями,
или просто дурь, только, сколько ни хлестал их кучер, они не двигались и
стояли как вкопанные. Участие мужиков возросло до невероятной степени
Каждый наперерыв совался с советом: "Ступай, Андрюшка, проведи-ка ты
пристяжного, что с правой стороны, а дядя Митяй пусть сядет верхом на
коренного! Садись, дядя Митяй!" Сухощавый и длинный дядя Митяй с рыжей
бородой взобрался на коренного коня и сделался похожим на деревенскую
колокольню, или, лучше, на крючок, которым достают воду в колодцах. Кучер
ударил по лошадям, но не тут-то было, ничего не пособил дядя Митяй. "Стой,
стой! - кричали мужики. - Садись-ка ты, дядя Митяй, на пристяжную, а на
коренную пусть сядет дядя Миняй!" Дядя Миняй, широкоплечий мужик с черною,
как уголь, бородою и брюхом, похожим на тот исполинский самовар, в котором
варится сбитень для всего прозябнувшего рынка, с охотою сел на коренного,
который чуть не пригнулся под ним до земли. "Теперь дело пойдет! - кричали
мужики. - Накаливай, накаливай его! пришпандорь кнутом вон того, того,
солового, что он горячится, как корамора!"(2) Но, увидевши, что дело не шло
и не помогло никакое накаливанье, дядя Митяй и дядя Миняй сели оба на
коренного, а на пристяжного посадили Андрюшку. Наконец, кучер, потерявши
терпение, прогнал и дядю Митяя и дядю Митяя, и хорошо сделал, потому что от
лошадей пошел такой пар, как будто бы они отхватали не переводя духа
станцию. Он дал им минуту отдохнуть, после чего они пошли сами собою. Во
все продолжение этой проделки Чичиков глядел очень внимательно на
молоденькую незнакомку. Он пытался несколько раз с нею заговорить, но
как-то не пришлось так. А между тем дамы уехали, хорошенькая головка с
тоненькими чертами лица и тоненьким станом скрылась, как что-то похожее на
виденье, и опять осталась дорога, бричка, тройка знакомых читателю лошадей,
Селифан, Чичиков, гладь и пустота окрестных полей. Везде, где бы ни было в
жизни, среди ли черствых, шероховато-бедных и неопрятно-плесневеющих
низменных рядов ее, или среди однообразно-хладных и скучно-опрятных
сословий высших, везде хоть раз встретится на пути человеку явленье, не
похожее на все то, что случалось ему видеть дотоле, которое хоть раз
пробудит в нем чувство, не похожее на те, которые суждено ему чувствовать
всю жизнь. Везде поперек каким бы ни было печалям, из которых плетется
жизнь наша, весело промчится блистающая радость, как иногда блестящий
экипаж с золотой упряжью, картинными конями и сверкающим блеском стекол
вдруг неожиданно пронесется мимо какой-нибудь заглохнувшей бедной
деревушки, не видавшей ничего, кроме сельской телеги, и долго мужики стоят,
зевая, с открытыми ртами, не надевая шапок, хотя давно уже унесся и пропал
из виду дивный экипаж. Так и блондинка тоже вдруг совершенно неожиданным
образом показалась в нашей повести и так же скрылась. Попадись на ту пору
вместо Чичикова какой-нибудь двадцатилетний юноша, гусар ли он, студент ли
он, или просто только что начавший жизненное поприще, - и боже! чего бы не
проснулось, не зашевелилось, не заговорило в нем! Долго бы стоял он
бесчувственно на одном месте, вперивши бессмысленно очи в даль, позабыв и
дорогу, и все ожидающие впереди выговоры, и распеканья за промедление,
позабыв и себя, и службу, и мир, и все, что ни есть в мире.
----
комнату и торчит где-нибудь одиночкой на стене. К нему спокойно можно
подойти и ухватить его за ногу, в ответ на что он только топырится или
горячится, как говорит народ. (Прим. Н.В.Гоголя.)
характера. Он тоже задумался и думал, но положительнее, не так безотчетны и
даже отчасти очень основательны были его мысли. "Славная бабешка! - сказал
он, открывши табакерку и понюхавши табаку. - Но ведь что, главное, в ней
хорошо? Хорошо то, что она сейчас только, как видно, выпущена из
какого-нибудь пансиона или института, что в ней, как говорится, нет еще
ничего бабьего, то есть именно того, что у них есть самого неприятного. Она
теперь как дитя, все в ней просто, она скажет, что ей вздумается,
засмеется, где захочет засмеяться. Из нее все можно сделать, она может быть
чудо, а может выйти и дрянь, и выдет дрянь! Вот пусть-на только за нее
примутся теперь маменьки и тетушки. В один год так ее наполнят всяким
бабьем, что сам родной отец не узнает. Откуда возьмется и надутость, и
чопорность, станет ворочаться по вытверженным наставлениям, станет ломать
голову и придумывать, с кем, и как, и сколько нужно говорить, как на кого
смотреть, всякую минуту будет бояться, чтобы не сказать больше, чем нужно,
запутается наконец сама, и кончится тем, что станет наконец врать всю
Шилова Юлия
Лукьяненко Сергей
Корнев Павел
Суворов Виктор
Эриксон Стивен
Сапковский Анджей