наконец был приведен в чрезвычайно затруднительное положение. Хотя он был
флегматик и немец, однако ж поступки Пирогова возбудили в нем что-то
похожее на ревность. Он ломал голову и не мог придумать, каким образом ему
избавиться от этого русского офицера. Между тем Пирогов, куря трубку в
кругу своих товарищей, - потому что уже так провидение устроило, что где
офицеры, там и трубки, - куря трубку в кругу своих товарищем, намекал
значительно и с приятною улыбкою об интрижке с хорошенькою немкою, с
которою, по словам его, он уже совершенно был накоротке и которую он на
самом деле едва ли не терял уже надежды преклонить на свою сторону.
котором красовалась вывеска Шиллера с кофейниками и самоварами; к
величайшей радости своей, увидел он головку блондинки, свесившуюся в окошко
и разглядывавшую прохожих. Он остановился, сделал ей ручкою и сказал: "Гут
морген!" Блондинка поклонилась ему как знакомому.
воспользоваться".
Шиллера действительно не было дома. Хорошенькая хозяйка испугалась; но
Пирогов поступил на этот раз довольно осторожно, обошелся очень почтительно
и, раскланявшись, показал всю красоту своего гибкого перетянутого стана. Он
очень приятно и учтиво шутил, но глупенькая немка отвечала на все
односложными словами. Наконец, заходивши со всех сторон и видя, что ничто
не может занять ее, он предложил ей танцевать. Немка согласилась в одну
минуту, потому что немки всегда охотницы до танцев. На этом Пирогов очень
много основывал свою надежду: во-первых, это уже доставляло ей
удовольствие, во-вторых, это могло показать его торнюру и ловкость,
в-третьих, в танцах ближе всего можно сойтись, обнять хорошенькую немку и
проложить начало всему; короче, он выводил из этого совершенный успех. Он
начал какой-то гавот, зная, что немкам нужна постепенность. Хорошенькая
немка выступила на средину комнаты и подняла прекрасную ножку. Это
положение так восхитило Пирогова, что он бросился ее целовать. Немка начала
кричать и этим еще более увеличила свою прелесть в глазах Пирогова; он ее
засыпал поцелуями. Как вдруг дверь отворилась, и вошел Шиллер с Гофманом и
столяром Купцом. Все эти достойные ремесленники были пьяны как сапожники.
Шиллера.
целовать мою жену? Ты подлец, а не русский офицер. Черт побери, мой друг
Гофман, я немец, а не русская свинья!
не хочу, - продолжал он, сильно размахивая руками, причем лицо его было
похоже на красное сукно его жилета.- Я восемь лет живу в Петербурге, у меня
в Швабии мать моя, и дядя мой в Нюренберге; я немец, а не рогатая говядина!
прочь с него вс°, мой друг Гофман! держи его за рука и нога, камрат мой
Лунц!
народ из всех петербургских немцев и поступили с ним так грубо и невежливо,
что, признаюсь, я никак не нахожу слов к изображению этого печального
события.
дрожал как лист, ожидая с минуты на минуту прихода полиции, что он бог
знает чего бы не дал, чтобы все происходившее вчера было во сне. Но что уже
было, того нельзя переменить. Ничто не могло сравниться с гневом и
негодованием Пирогова. Одна мысль об таком ужасном оскорблении приводила
его в бешенство. Сибирь и плети он почитал самым малым наказанием для
Шиллера. Он летел домой, чтобы, одевшись, оттуда идти прямо к генералу,
описать ему самыми разительными красками буйство немецких ремесленников. Он
разом хотел подать и письменную просьбу в главный штаб. Если же главный
штаб определит недостаточное наказание, тогда прямо в государственный
совет, а не то самому государю.
кондитерскую, съел два слоеных пирожка, прочитал кое-что из "Северной
пчелы" и вышел уже не в столь гневном положении. Притом довольно приятный
прохладный вечер заставил его несколько пройтись по Невскому проспекту; к
девяти часам он успокоился и нашел, что в воскресенье нехорошо беспокоить
генерала, притом он, без сомнения, куда-нибудь отозван, и потому он
отправился на вечер к одному правителю контрольной коллегии, где было очень
приятное собрание чиновников и офицеров. Там с удовольствием провел вечер и
так отличился в мазурке, что привел в восторг не только дам, но даже и
кавалеров.
проспекту и приводя на память эти два происшествия. - Как странно, как
непостижимо играет нами судьба наша! Получаем ли мы когда-нибудь то, чего
желаем? Достигаем ли мы того, к чему, кажется, нарочно приготовлены наши
силы? Все происходит наоборот. Тому судьба дала прекраснейших лошадей, и он
равнодушно катается на них, вовсе не замечая их красоты, - тогда как
другой, которого сердце горит лошадиною страстью, идет пешком и
довольствуется только тем, что пощелкивает языком, когда мимо его проводят
рысака. Тот имеет отличного повара, но, к сожалению, такой маленький рот,
что больше двух кусочков никак не может пропустить; другой имеет рот
величиною в арку главного штаба, но, увы! должен довольствоваться
каким-нибудь немецким обедом из картофеля. Как странно играет нами судьба
наша!"
не верьте этому Невскому проспекту! Я всегда закутываюсь покрепче плащом
своим, когда иду по нем, и стараюсь вовсе не глядеть на встречающиеся
предметы. Вс° обман, вс° мечта, вс° не то, чем кажется! Вы думаете, что
этот господин, который гуляет в отлично сшитом сюртучке, очень богат?
Ничуть не бывало: он весь состоит из своего сюртучка. Вы воображаете, что
эти два толстяка, остановившиеся перед строящеюся церковью, судят об
архитектуре ее? Совсем нет: они говорят о том, как странно сели две вороны
одна против другой. Вы думаете, что этот энтузиаст, размахивающий руками,
говорит о том, как жена его бросила из окна шариком в незнакомого ему вовсе
офицера? Совсем нет, он говорит о Лафайете. Вы думаете, что эти дамы... но
дамам меньше всего верьте. Менее заглядывайте в окна магазинов: безделушки,
в них выставленные, прекрасны, но пахнут страшным количеством ассигнаций.
Но боже вас сохрани заглядывать дамам под шляпки! Как ни развевайся вдали
плащ красавицы, я ни за что не пойду за нею любопытствовать. Далее, ради
бога, далее от фонаря! и скорее, сколько можно скорее, проходите мимо. Это
счастие еще, если отделаетесь тем, что он зальет щегольской сюртук ваш
вонючим своим маслом. Но и кроме фонаря, все дышит обманом. Он лжет во
всякое время, этот Невский проспект, но более всего тогда, когда ночь
сгущенною массою наляжет на него и отделит белые и палевые стены домов,
когда весь город превратится в гром и блеск, мириады карет валятся с
мостов, форейторы кричат и прыгают на лошадях и когда сам демон зажигает
лампы для того только, чтобы показать все не в настоящем виде.
---------------------------------------------------------------------------
Впервые напечатано в книге "Арабески. Разные сочинения Н.Гоголя", ч.2-я,
СПб, 1835. Написана в 1833-1834 гг.
Шилова Юлия
Панов Вадим
Сертаков Виталий
Акунин Борис
Куликов Роман
Пехов Алексей