М.Горький

ЧЕЛКАШ

Потемневшее от пыли голубое южное небо - мутно; жаркое солнце смотрит в
зеленоватое море, точно сквозь тонкую серую вуаль. Оно почти не отражается в
воде, рассекаемой ударами весел, пароходных винтов, острыми килями турецких
фелюг и других судов, бороздящих по всем направлениям тесную гавань.
Закованные в гранит волны моря подавлены громадными тяжестями, скользящими
по их хребтам, бьются о борта судов, о берега, бьются и ропщут, вспененные,
загрязненные разным хламом.

Звон якорных цепей, грохот сцеплений вагонов, подвозящих груз,
металлический вопль железных листов, откуда-то падающих на камень мостовой,
глухой стук дерева, дребезжание извозчичьих телег, свистки пароходов, то
пронзительно резкие, то глухо ревущие, крики грузчиков, матросов и
таможенных солдат - все эти звуки сливаются в оглушительную музыку трудового
дня и, мятежно колыхаясь, стоят низко в небе над гаванью, - к ним вздымаются
с земли все новые и новые волны звуков - то глухие, рокочущие, они сурово
сотрясают все кругом, то резкие, гремящие, - рвут пыльный, знойный воздух.

Гранит, железо, дерево, мостовая гавани, суда и люди - все дышит мощными
звуками страстного гимна Меркурию. Но голоса людей, еле слышные в нем, слабы
и смешны. И сами люди, первоначально родившие этот шум, смешны и жалки: их
фигурки, пыльные, оборванные, юркие, согнутые под тяжестью товаров, лежащих
на их спинах, суетливо бегают то туда, то сюда в тучах пыли, в море зноя и
звуков, они ничтожны по сравнению с окружающими их железными колоссами,
грудами товаров, гремящими вагонами и всем, что они создали. Созданное ими
поработило и обезличило их.

Стоя под парами, тяжелые гиганты-пароходы свистят, шипят, глубоко
вздыхают, и в каждом звуке, рожденном ими, чудится насмешливая нота
презрения к серым, пыльным фигурам людей, ползавших по их палубам, наполняя
глубокие трюмы продуктами своего рабского труда. До слез смешны длинные
вереницы грузчиков, несущих на плечах своих тысячи пудов хлеба в железные
животы судов для того, чтобы заработать несколько фунтов того же хлеба для
своего желудка. Рваные, потные, отупевшие от усталости, шума и зноя люди и
могучие, блестевшие на солнце дородством машины, созданные этими людьми, -
машины, которые в конце концов приводились в движение все-таки не паром, а
мускулами и кровью своих творцов, - в этом сопоставлении была целая поэма
жестокой иронии.

Шум - подавлял, пыль, раздражая ноздри, - слепила глаза, зной - пек тело
и изнурял его, и все кругом казалось напряженным, теряющим терпение, готовым
разразиться какой-то грандиозной катастрофой, взрывом, за которым в
освеженном им воздухе будет дышаться свободно и легко, на земле воцарится
тишина, а этот пыльный шум, оглушительный, раздражающий, доводящий до
тоскливого бешенства, исчезнет, и тогда в городе, на море, в небе станет
тихо, ясно, славно...

Раздалось двенадцать мерных и звонких ударов в колокол. Когда последний
медный звук замер, дикая музыка труда уже звучала тише. Через минуту еще она
превратилась в глухой недовольный ропот. Теперь голоса людей и плеск моря
стали слышней. Это - наступило время обеда.

Когда грузчики, бросив работать, рассыпались по гавани шумными группами,
покупая себе у торговок разную снедь и усаживаясь обедать тут же, на
мостовой, в тенистых уголках, - появился Гришка Челкаш, старый травленый
волк, хорошо знакомый гаванскому люду, заядлый пьяница и ловкий, смелый вор.
Он был бос, в старых, вытертых плисовых штанах, без шапки, в грязной
ситцевой рубахе с разорванным воротом, открывавшим его сухие и угловатые
кости, обтянутые коричневой кожей. По всклокоченным черным с проседью
волосам и смятому, острому, хищному лицу было видно, что он только что
проснулся. В одном буром усе у него торчала соломина, другая соломина
запуталась в щетине левой бритой щеки, а за ухо он заткнул себе маленькую,
только что сорванную ветку липы. Длинный, костлявый, немного сутулый, он
медленно шагал по камням и, поводя своим горбатым, хищным носом, кидал
вокруг себя острые взгляды, поблескивая холодными серыми глазами и
высматривая кого-то среди грузчиков. Его бурые усы, густые и длинные, то и
дело вздрагивали, как у кота, а заложенные за спину руки потирали одна
другую, нервно перекручиваясь длинными, кривыми и цепкими пальцами. Даже и
здесь, среди сотен таких же, как он, резких босяцких фигур, он сразу обращал
на себя внимание своим сходством с степным ястребом, своей хищной худобой и
этой прицеливающейся походкой, плавной и покойной с виду, но внутренне
возбужденной и зоркой, как лет той хищной птицы, которую он напоминал.

Когда он поравнялся с одной из групп босяков-грузчиков, расположившихся в
тени под грудой корзин с углем, ему навстречу встал коренастый малый с
глупым, в багровых пятнах, лицом и поцарапанной шеей, должно быть, недавно
избитый. Он встал и пошел рядом с Челкашом, вполголоса говоря:

- Флотские двух мест мануфактуры хватились... Ищут.

- Ну? - спросил Челкаш, спокойно смерив его глазами.

- Чего - ну? Ищут, мол. Больше ничего.

- Меня, что ли, спрашивали, чтоб помог поискать? И Челкаш с улыбкой
посмотрел туда, где возвышался пакгауз Добровольного флота.

- Пошел к черту! Товарищ повернул назад.

- Эй, погоди! Кто это тебя изукрасил? Ишь как испортили вывеску-то...
Мишку не видал здесь?

- Давно не видал! - крикнул тот, уходя к своим товарищам.

Челкаш шагал дальше, встречаемый всеми, как человек хорошо знакомый. Но
он, всегда веселый и едкий, был сегодня, очевидно, не в духе и отвечал на
расспросы отрывисто и резко.

Откуда-то из-за бунта товара вывернулся таможенный сторож, темно-зеленый,
пыльный и воинственно-прямой. Он загородил дорогу Челкашу, встав перед ним в
вызывающей позе, схватившись левой рукой за ручку кортика, а правой пытаясь
взять Челкаша за ворот.

- Стой! Куда идешь?

Челкаш отступил шаг назад, поднял глаза на сторожа и сухо улыбнулся.

Красное, добродушно-хитрое лицо служивого пыталось изобразить грозную
мину, для чего надулось, стало круглым, багровым, двигало бровями, таращило
глаза и было очень смешно.

- Сказано тебе - в гавань не смей ходить, ребра изломаю! А ты опять? -
грозно кричал сторож.

- Здравствуй, Семеныч! мы с тобой давно не видались, - спокойно
поздоровался Челкаш и протянул ему руку.

- Хоть бы век тебя не видать! Иди, иди!.. Но Семеныч все-таки пожал
протянутую руку.

- Вот что скажи, - продолжал Челкаш, не выпуская из своих цепких пальцев
руки Семеныча и приятельски-фамильярно потряхивая ее, - ты Мишку не видал?

- Какого еще Мишку? Никакого Мишки не знаю! Пошел, брат, вон! а то
пакгаузный увидит, он те...

- Рыжего, с которым я прошлый раз работал на "Костроме", - стоял на своем
Челкаш.

- С которым воруешь вместе, вот как скажи! В больницу его свезли, Мишку
твоего, ногу отдавило чугунной штыкой. Поди, брат, пока честью просят, поди,
а то в шею провожу!..

- Ага, ишь ты! а ты говоришь - не знаю Мишки... Знаешь вот. Ты чего же
такой сердитый, Семеныч?..

- Вот что, ты мне зубы не заговаривай, а иди!.. Сторож начал сердиться и,
оглядываясь по сторонам, пытался вырвать свою руку из крепкой руки Челкаша.
Челкаш спокойно посматривал на него из-под своих густых бровей и, не
отпуская его руки, продолжал разговаривать:

- Ты не торопи меня. Я вот наговорюсь с тобой вдосталь и уйду. Ну,
сказывай, как живешь?.. жена, детки - здоровы? - И, сверкая глазами, он,
оскалив зубы насмешливой улыбкой, добавил: - В гости к тебе собираюсь, да
все времени нет - пью все вот...

- Ну, ну, - ты это брось! Ты, - не шути, дьявол костлявый! Я, брат, в
самом деле... Али ты уж по домам, по улицам грабить собираешься?

- Зачем? И здесь на наш с тобой век добра хватит. Ей-богу, хватит,
Семеныч! Ты, слышь, опять два места мануфактуры слямзил?.. Смотри, Семеныч,
осторожней! не попадись как-нибудь!..

Возмущенный Семеныч затрясся, брызгая слюной и пытаясь что-то сказать.
Челкаш отпустил его руку и спокойно зашагал длинными ногами назад к воротам
гавани. Сторож, неистово ругаясь, двинулся за ним.

Челкаш повеселел; он тихо посвистывал сквозь зубы и, засунув руки в
карманы штанов, шел медленно, отпуская направо и налево колкие смешки и
шутки. Ему платили тем же.

- Ишь ты, Гришка, начальство-то как тебя оберегает! - крикнул кто-то из
толпы грузчиков, уже пообедавших и валявшихся на земле, отдыхая.

- Я - босый, так вот Семеныч следит, как бы мне ногу не напороть, -
ответил Челкаш.

Подошли к воротам. Два солдата ощупали Челкаша и легонько вытолкнули его
на улицу.

Челкаш перешел через дорогу и сел на тумбочку против дверей кабака. Из
ворот гавани с грохотом выезжала вереница нагруженных телег. Навстречу им
неслись порожние телеги с извозчиками, подпрыгивавшими на них. Гавань
изрыгала воющий гром и едкую пыль...

В этой бешеной сутолоке Челкаш чувствовал себя прекрасно. Впереди ему
улыбался солидный заработок, требуя немного труда и много ловкости. Он был
уверен, что ловкости хватит у него, и, щуря глаза, мечтал о том, как
загуляет завтра поутру, когда в его кармане явятся кредитные бумажки...
Вспомнился товарищ, Мишка, - он очень пригодился бы сегодня ночью, если бы
не сломал себе ногу. Челкаш про себя обругался, думая, что одному, без