Чтение 25–й страницы книги ~Бесы~

побеждающее и привлекающее! Какое-то могущество сказывалось в горящем
взгляде ее темных глаз; она являлась "как победительница и чтобы победить".
Она казалась гордою, а иногда даже дерзкою; не знаю, удавалось ли ей быть
доброю; но я знаю, что она ужасно хотела и мучилась тем, чтобы заставить
себя быть несколько доброю. В этой натуре, конечно, было много прекрасных
стремлений и самых справедливых начинаний; но вс¬ в ней как бы вечно искало
своего уровня и не находило его, вс¬ было в хаосе, в волнении, в
беспокойстве. Может быть, она уже со слишком строгими требованиями
относилась к себе, никогда не находя в себе силы удовлетворить этим
требованиям.

Она села на диван и оглядывала комнату.

- Почему мне в эдакие минуты всегда становится грустно, разгадайте, ученый
человек? Я всю жизнь думала, что и бог знает, как буду рада, когда вас
увижу, и вс¬ припомню, и вот совсем как будто не рада, несмотря на то, что
вас люблю... Ах, боже, у него висит мой портрет! Дайте сюда, я его помню,
помню!

Превосходный миниатюрный портрет акварелью двенадцатилетней Лизы был выслан
Дроздовыми Степану Трофимовичу из Петербурга еще лет девять назад. С тех
пор он постоянно висел у него на стене.

- Неужто я была таким хорошеньким ребенком? Неужто это мое лицо?

Она встала и с портретом в руках посмотрелась в зеркало.

- Поскорей, возьмите!-воскликнула она, отдавая портрет, - не вешайте
теперь, после, не хочу и смотреть на него. - Она села опять на диван. -
Одна жизнь прошла, началась другая, потом другая прошла - началась третья,
и вс¬ без конца. Все концы точно как ножницами обрезывает. Видите, какие я
старые вещи рассказываю, а ведь сколько правды!

Она усмехнувшись посмотрела на меня; уже несколько раз она на меня
взглядывала, но Степан Трофимович в своем волнении и забыл, что обещал меня
представить.

- А зачем мой портрет висит у вас под кинжалами? И зачем у вас столько
кинжалов и сабель?

У него, действительно, висели на стене, не знаю для чего, два ятагана
накрест, а над ними настоящая черкесская шашка. Спрашивая, она так прямо на
меня посмотрела, что я хотел было что-то ответить, но осекся. Степан
Трофимович догадался наконец и меня представил.

- Знаю, знаю, - сказала она, - я очень рада. Мама об вас тоже много
слышала. Познакомьтесь и с Маврикием Николаевичем, это прекрасный человек.
Я об вас уже составила смешное понятие: ведь вы конфидент Степана
Трофимовича?

Я покраснел.

- Ах, простите пожалуста, я совсем не то слово сказала? вовсе не смешное, а
так... (Она покраснела и сконфузилась.)-Впрочем, что же стыдиться того, что
вы прекрасный человек? Ну, пора нам, Маврикий Николаевич! Степан
Трофимович, через полчаса чтобы вы у нас были. Боже, сколько мы будем
говорить! Теперь уж я ваш конфидент, и обо всем, обо всем, понимаете?

Степан Трофимович тотчас же испугался.

- О, Маврикий Николаевич вс¬ знает, его не конфузьтесь!

- Что же знает?

- Да чего вы! - вскричала она в изумлении. - Ба, да ведь и правда, что они
скрывают! Я верить не хотела. Дашу тоже скрывают. Т¬тя давеча меня не
пустила к Даше, говорит, что у ней голова болит.

- Но... но как вы узнали?

- Ах, боже, так же, как и все. Эка мудрость!

- Да разве все?..

- Ну да как же? Мамаша, правда, сначала узнала через Алену Фроловну, мою
няню; ей ваша Настасья прибежала сказать. Ведь вы говорили же Настасье? Она
говорит, что вы ей сами говорили.

- Я... я говорил однажды... - пролепетал Степан Трофимович, весь покраснев,
- но... я лишь намекнул... j'[EACUTE]tais si nerveux et malade et puis...

Она захохотала.

- А конфидента под рукой не случилось, а Настасья подвернулась, - ну и
довольно! А у той целый город кумушек! Ну да полноте, ведь это вс¬ равно;
ну пусть знают, даже лучше. Скорее же приходите, мы обедаем рано... Да,
забыла, - уселась она опять, - слушайте, что такое Шатов?

- Шатов? Это брат Дарьи Павловны...

- Знаю, что брат, какой вы, право! - перебила она в нетерпении. - Я хочу
знать, что он такое, какой человек?

- C'est un pense-creux d'ici. C'est le meilleur et le plus irascible homme
du monde.

- Я сама слышала, что он какой-то странный. Впрочем, не о том. Я слышала,
что он знает три языка, и английский и может литературною работой
заниматься. В таком случае, у меня для него много работы; мне нужен
помощник и чем скорее, тем лучше. Возьмет он работу или нет? Мне его
рекомендовали...

- О, непременно, et vous ferez un bienfait...

- Я вовсе не для bienfait, мне самой нужен помощник.

- Я довольно хорошо знаю Шатова, - сказал я, - и если вы мне поручите
передать ему, то я сию минуту схожу.

- Передайте ему, чтоб он завтра утром пришел в двенадцать часов. Чудесно!
Благодарю вас. Маврикий Николаевич, готовы?

Они уехали. Я, разумеется, тотчас же побежал к Шатову.

- Mon ami! - догнал меня на крыльце Степан Трофимович. - непременно будьте
у меня в десять или в одиннадцать часов, когда я вернусь. О, я слишком,
слишком виноват пред вами и... пред всеми, пред всеми.

VIII.

Шатова я не Застал дома; забежал через два часа - опять нет. Наконец уже в
восьмом часу, я направился к нему, чтоб или застать его, или оставить
записку; опять не застал. Квартира его была заперта, а он жил один безо
всякой прислуги. Мне-было подумалось, не толкнуться ли вниз к капитану
Лебядкину, чтобы спросить о Шатове; но тут было тоже заперто и ни слуху, ни
свету оттуда, точно пустое место. Я с любопытством прошел мимо дверей
Лебядкина, под влиянием давешних рассказов. В конце концов я решил зайти
завтра пораньше. Да и на записку, правда, я не очень надеялся; Шатов мог
пренебречь, он был такой упрямый, застенчивый. Проклиная неудачу и уже
выходя из ворот, я вдруг наткнулся на господина Кириллова; он входил в дом
и первый узнал меня. Так как он сам начал расспрашивать, то я и рассказал
ему вс¬ в главных чертах и что у меня есть записка.

- Пойдемте, - сказал он, - я вс¬ сделаю.

Я вспомнил, что он, по словам Липутина, занял с утра деревянный флигель на
дворе. В этом флигеле, слишком для него просторном, квартировала с ним
вместе какая-то старая, глухая баба, которая ему и прислуживала. Хозяин
дома в другом новом доме своем и в другой улице содержал трактир, а эта
старуха, кажется, родственница его, осталась смотреть за всем старым домом.
Комнаты во флигеле были довольно чисты, но обои грязны. В той, куда мы
вошли, мебель была сборная, разнокалиберная и совершенный брак: два
ломберных стола, комод ольхового дерева, большой тесовый стол из
какой-нибудь избы или кухни, стулья и диван с решетчатыми спинками и с
твердыми кожаными подушками. В углу помещался старинный образ, пред которым
баба еще до нас затеплила лампадку, а на стенах висели два больших,
тусклых, масляных портрета, один покойного императора Николая Павловича,
снятый, судя по виду, еще в двадцатых годах столетия; другой изображал
какого-то архиерея.