Господин Кириллов, войдя, засветил свечу и из своего чемодана, стоявшего в
углу и еще не разобранного, достал конверт, сургуч и хрустальную печатку.
- Запечатайте вашу записку и надпишите конверт.
Я было возразил, что не надо, но он настоял. Надписав конверт, я взял
фуражку.
- А я думал, вы чаю, - сказал он, - я чай купил. Хотите?
Я не отказался. Баба скоро внесла чай, то-есть большущий чайник горячей
воды, маленький чайник с обильно заваренным чаем, две большие каменные,
грубо разрисованные чашки, калач и целую глубокую тарелку колотого сахару.
- Я чай люблю, - сказал он, - ночью, много; хожу и пью; до рассвета. За
границей чай ночью неудобно.
- Вы ложитесь на рассвете?
- Всегда; давно. Я мало ем; вс¬ чай. Липутин хитер, но нетерпелив.
Меня удивило, что он хотел разговаривать; я решился воспользоваться
минутой.
- Давеча вышли неприятные недоразумения, - заметил я.
Он очень нахмурился.
- Это глупость; это большие пустяки. Тут вс¬ пустяки, потому что Лебядкин
пьян. Я Липутину не говорил, а только объяснил пустяки; потому что тот
переврал. У Липутина много фантазии, вместо пустяков горы выстроил. Я вчера
Липутину верил.
- А сегодня мне? - засмеялся я.
- Да ведь вы уже про вс¬ знаете давеча. Липутин или слаб, или нетерпелив,
или вреден, или... завидует. Последнее словцо меня поразило.
- Впрочем, вы столько категорий наставили, не мудрено, что под
которую-нибудь и подойдет.
- Или ко всем вместе.
- Да, и это правда. Липутин - это хаос! Правда, он врал давеча, что вы
хотите какое-то сочинение писать?
- Почему же врал? - нахмурился он опять уставившись в землю.
Я извинился и стал уверять, что не выпытываю. Он покраснел.
- Он правду говорил; я пишу. Только это все равно. С минуту помолчали; он
вдруг улыбнулся давешнею детскою улыбкой.
- Он это про головы сам выдумал из книги и сам сначала мне говорил, и
понимает худо, а я только ищу причины, почему люди не смеют убить себя; вот
и вс¬. И это вс¬ равно.
- Как не смеют? Разве мало самоубийств?
- Очень мало.
- Неужели вы так находите?
Он не ответил, встал и в задумчивости начал ходить взад и вперед.
- Что же удерживает людей, по-вашему, от самоубийства? - спросил я.
Он рассеянно посмотрел, как бы припоминая, об чем мы говорили.
- Я... я еще мало знаю... два предрассудка удерживают, две вещи; только
две; одна очень маленькая, другая очень большая. Но и маленькая тоже очень
большая.
- Какая же маленькая-то?
- Боль.
- Боль? Неужто это так важно... в этом случае?
- Самое первое. Есть два рода: те которые убивают себя или с большой
грусти, или со злости, или сумасшедшие, или там вс¬ равно... те вдруг. Те
мало о боли думают, а вдруг. А которые с рассудка - те много думают.
- Да разве есть такие, что с рассудка?
- Очень много. Если б предрассудка не было, было бы больше; очень много;
все.
- Ну уж и все?
Он промолчал.
- Да разве нет способов умирать без боли?
- Представьте, - остановился он предо мною, - представьте камень такой
величины, как с большой дом; он висит, а вы под ним; если он упадет на вас,
на голову - будет вам больно?
- Камень с дом? Конечно, страшно.
- Я не про страх; будет больно?
- Камень с гору, миллион пудов? Разумеется, ничего не больно.
- А станьте вправду, и пока висит, вы будете очень бояться, что больно.
Всякий первый ученый, первый доктор, все, все будут очень бояться. Всякий
будет знать, что не больно, и всякий будет очень бояться, что больно.
- Ну, а вторая причина, большая-то?
- Тот свет.
- То-есть наказание?
- Это вс¬ равно. Тот свет; один тот свет.
- Разве нет таких атеистов, что совсем не верят в тот свет?
Опять он промолчал.
- Вы, может быть, по себе судите?
- Всякий не может судить как по себе, - проговорил он покраснев. - Вся
свобода будет тогда, когда будет вс¬ равно жить или не жить. Вот всему
цель.
- Цель? Да тогда никто, может, и не захочет жить?
- Никто, - произнес он решительно.
- Человек смерти боится, потому что жизнь любит, вот как я понимаю, -
заметил я, - и так природа велела.
- Это подло и тут весь обман! - глаза его засверкали. - Жизнь есть боль,
жизнь есть страх, и человек несчастен. Теперь вс¬ боль и страх. Теперь
человек жизнь любит, потому что боль и страх любит. И так сделали. Жизнь
дается теперь за боль и страх, и тут весь обман. Теперь человек еще не тот
человек. Будет новый человек, счастливый и гордый. Кому будет вс¬ равно
жить или не жить, тот будет новый человек. Кто победит боль и страх, тот
сам бог будет. А тот бог не будет.
- Стало быть, тот бог есть же, по-вашему?
- Его нет, но он есть. В камне боли нет, но в страхе от камня есть боль.
Бог есть боль страха смерти. Кто победит боль и страх, тот сам станет бог.
Тогда новая жизнь, тогда новый человек, вс¬ новое... Тогда историю будут
делить на две части: от Гориллы до уничтожения бога, и от уничтожения бога
до...
- До Гориллы?