Чтение 33–й страницы книги ~Бесы~

свет", уже по тому одному, что дело прямо касалось Юлии Михайловны как
родственницы Лизаветы Николаевны и ее покровительницы. И чего-чего ни
болтали! Болтовне способствовала и таинственность обстановки: оба дома,
были заперты наглухо; Лизавета Николаевна, как рассказывали, лежала в белой
горячке; то же утверждали и о Николае Всеволодовиче, с отвратительными
подробностями о выбитом будто бы зубе и о распухшей от флюса щеке его.
Говорили даже по уголкам, что у нас может быть будет убийство, что
Ставрогин не таков, чтобы снести такую обиду, и убьет Шатова, но
таинственно, как в корсиканской вендетте. Мысль эта нравилась; но
большинство нашей светской молодежи выслушивало вс¬ это с презрением и с
видом самого пренебрежительного равнодушия, разумеется, напускного. Вообще
древняя враждебность нашего общества к Николаю Всеволодовичу обозначилась
ярко. Даже солидные люди стремились обвинить его, хотя и сами не знали в
чем. Шепотом рассказывали, что будто бы он погубил честь Лизаветы
Николаевны, и что между ними была интрига в Швейцарии. Конечно осторожные
люди сдерживались, но все однако же слушали с аппетитом. Были и другие
разговоры, но не общие, а частные, редкие и почти закрытые, чрезвычайно
странные и о существовании которых я упоминаю лишь для предупреждения
читателей, единственно в виду дальнейших событий моего рассказа. Именно:
говорили иные, хмуря брови и бог знает на каком основании, что Николай
Всеволодович имеет какое-то особенное дело в нашей губернии, что он чрез
графа К. вошел в Петербурге в какие-то высшие отношения, что он даже, может
быть, служит и чуть ли не снабжен от кого-то какими-то поручениями. Когда
очень уж солидные и сдержанные люди на этот слух улыбались, благоразумно
замечая, что человек, живущий скандалами и начинающий у нас с флюса, не
похож на чиновника, то им шепотом замечали, что служит он не то чтоб
оффициально, а так сказать конфиденциально, и что в таком случае самою
службой требуется, чтобы служащий как можно менее походил на чиновника.
Такое замечание производило эффект; у нас известно было, что на земство
нашей губернии смотрят в столице с некоторым особым вниманием. Повторю, эти
слухи только мелькнули и исчезли бесследно, до времени, при первом
появлении Николая Всеволодовича; но замечу, что причиной многих слухов было
отчасти несколько кратких, но злобных слов, неясно и отрывисто
произнесенных в клубе недавно возвратившимся из Петербурга отставным
капитаном гвардии Артемием Павловичем Гагановым, весьма крупным помещиком
нашей губернии и уезда, столичным светским человеком и сыном покойного
Павла Павловича Гаганова, того самого почтенного старшины, с которым
Николай Всеволодович имел, четыре слишком года тому назад, то необычайное
по своей грубости и внезапности столкновение, о котором я уже упоминал
прежде, в начале моего рассказа.

Всем тотчас же стало известно, что Юлия Михайловна сделала Варваре Петровне
чрезвычайный визит, и что у крыльца дома ей объявили, что "по нездоровью не
могут принять". Также и то, что дня через два после своего визита Юлия
Михайловна посылала узнать о здоровье Варвары Петровны нарочного. Наконец
принялась везде "защищать" Варвару Петровну, конечно лишь в самом высшем
смысле, то "есть по возможности в самом неопределенном. Все же
первоначальные торопливые намеки о воскресной истории выслушала строго и
холодно, так что в последующие дни, в ее присутствии, они уже не
возобновлялись. Таким образом и укрепилась везде мысль, что Юлии Михайловне
известна не только вся эта таинственная история, но и весь ее таинственный
смысл до мельчайших подробностей, и не как посторонней, а как соучастнице.
Замечу кстати, что она начала уже приобретать у нас, помаленьку, то высшее
влияние, которого так несомненно добивалась и жаждала, и уже начинала
видеть себя "окруженною". Часть общества признала за нею практический ум и
такт... но об этом после. Ее же покровительством объяснялись отчасти и
весьма быстрые успехи Петра Степановича в нашем обществе, - успехи,
особенно поразившие тогда Степана Трофимовича.

Мы с ним может быть и преувеличивали. Во-первых, Петр Степанович
перезнакомился почти мгновенно со всем городом, в первые же четыре дня
после своего появления. Появился он в воскресенье, а во вторник я уже
встретил его в коляске с Артемием Павловичем Гагановым, человеком гордым,
раздражительным и заносчивым, несмотря на всю его светскость, и с которым,
по характеру его, довольно трудно было ужиться. У губернатора Петр
Степанович был тоже принят прекрасно, до того, что тотчас же стал в
положение близкого или так-сказать обласканного молодого человека; обедал у
Юлии Михайловны почти ежедневно. Познакомился он с нею еще в Швейцарии, но
в быстром успехе его в доме его превосходительства действительно
заключалось нечто любопытное. Вс¬-таки он слыл же когда-то заграничным
революционером, правда ли, нет ли, участвовал в каких-то заграничных
изданиях и конгрессах, "что можно даже из газет доказать", как злобно
выразился мне при встрече Алеша Телятников, теперь, увы, отставной
чиновничек, а прежде тоже обласканный молодой человек в доме старого
губернатора. Но тут стоял однако же факт: бывший революционер явился в
любезном отечестве не только без всякого беспокойства, но чуть ли не с
поощрениями; стало быть, ничего, может, и не было. Липутин шепнул мне раз,
что, по слухам, Петр Степанович будто бы где-то принес покаяние и получил
отпущение, назвав несколько прочих имен, и таким образом, может, и успел
уже заслужить вину, обещая и впредь быть полезным отечеству. Я передал эту
ядовитую фразу Степану Трофимовичу, и тот, несмотря на то, что был почти не
в состоянии соображать, сильно задумался. Впоследствии обнаружилось, что
Петр Степанович приехал к нам с чрезвычайно почтенными рекомендательными
письмами, по крайней мере привез одно к губернаторше от одной чрезвычайно
важной петербургской старушки, муж которой был одним из самых значительных
петербургских старичков. Эта старушка, крестная мать Юлии Михайловны,
упоминала в письме своем, что и граф К. хорошо знает Петра Степановича,
чрез Николая Всеволодовича, обласкал его и находит "достойным молодым
человеком, несмотря на бывшие заблуждения". Юлия Михайловна до крайности
ценила свои скудные и с таким трудом поддерживаемые связи с "высшим миром"
и уж конечно была рада письму важной старушки; но вс¬-таки оставалось тут
нечто как бы и особенное. Даже супруга своего поставила к Петру Степановичу
в отношения почти фамилиарные, так что г. фон-Лембке жаловался... но об
этом тоже после. Замечу тоже для памяти, что и великий писатель весьма
благосклонно отнесся к Петру Степановичу и тотчас же пригласил его к себе.
Такая поспешность такого надутого собою человека кольнула Степана
Трофимовича больнее всего; но я объяснил себе иначе: зазывая к себе
нигилиста, г. Кармазинов уж конечно имел в виду сношения его с
прогрессивными юношами обеих столиц. Великий писатель болезненно трепетал
пред новейшею революционною молодежью и, воображая, по незнанию дела, что в
руках ее ключи русской будущности, унизительно к ним подлизывался, главное
потому что они не обращали на него никакого внимания.

II.

Петр Степанович забежал раза два и к родителю, и, к несчастию моему, оба
раза в мое отсутствие. В первый раз посетил его в среду, то-есть на
четвертый лишь день после той первой встречи, да и то по делу. Кстати,
расчет по имению окончился у них как-то неслышно и невидно. Варвара
Петровна взяла вс¬ на себя и вс¬ выплатила, разумеется, приобретя землицу,
а Степана Трофимовича только уведомила о том, что вс¬ кончено, и
уполномоченный Варвары Петровны, камердинер ее Алексей Егорович, поднес ему
что-то подписать, что он и исполнил молча и с чрезвычайным достоинством.
Замечу по поводу достоинства, что я почти не узнавал нашего прежнего
старички в эти дни. Он держал себя как никогда прежде, стал удивительно
молчалив, даже не написал ни одного письма Варваре Петровне с самого
воскресенья, что я счел бы чудом, а главное стал спокоен. Он укрепился на
какой-то окончательной и чрезвычайной идее, придававшей ему спокойствие,
это было видно. Он нашел эту идею, сидел и чего-то ждал. Сначала впрочем
был болен, особенно в понедельник; была холерина. Тоже и без вестей пробыть
не мог во вс¬ время; но лишь только я, оставляя факты, переходил к сути
дела и высказывал какие-нибудь предположения, то он тотчас же начинал
махать на меня руками, чтоб я перестал. Но оба свидания с сынком вс¬-таки
болезненно на него подействовали, хотя и не поколебали. В оба эти дня,
после свиданий, он лежал на диване, обмотав голову платком, намоченным в
уксусе; но в высшем смысле продолжал оставаться спокойным.

Иногда, впрочем, он и не махал на меня руками. Иногда тоже казалось мне,
что принятая таинственная решимость как бы оставляла его, и что он начинал
бороться с каким-то новым соблазнительным наплывом идей. Это было
мгновениями, но я отмечаю их. Я подозревал, что ему очень бы хотелось опять
заявить себя, выйти из уединения, предложить борьбу, задать последнюю
битву.

- Cher, я бы их разгромил! - вырвалось у него в четверг вечером, после
второго свидания с Петром Степановичем, когда он лежал, протянувшись на
диване, с головой, обернутою полотенцем.

До этой минуты он во весь день еще ни слова не сказал со мной.

- "Fils, fils ch[EACUTE]ri" и так далее, я согласен, что все эти выражения
вздор, кухарочный словарь, да и пусть их, я сам теперь вижу. Я его не
кормил и не поил, я отослал его из Берлина в -скую губернию, грудного
ребенка, по почте, ну и так далее, я согласен... "Ты, говорит, меня не поил
и по почте выслал, да еще здесь ограбил". Но, несчастный, кричу ему, ведь
болел же я за тебя сердцем всю мою жизнь, хотя и по почте! Il rit. Но я
согласен, согласен... пусть по почте, - закончил он как в бреду.

- Passons, - начал он опять через пять минут. - Я не понимаю Тургенева. У
него Базаров это какое-то фиктивное лицо, не существующее вовсе; они же