то ведь движение нашей русской организации такое дело темное и почти всегда
такое неожиданное, что действительно у нас вс¬ можно попробовать. Заметьте,
что Верховенский человек упорный.
- Этот клоп, невежда, дуралей, не понимающий ничего в России! - злобно
вскричал Шатов.
- Вы его мало знаете. Это правда, что вообще все они мало понимают в
России, но ведь разве только немножко меньше, чем мы с вами; и при том
Верховенский энтузиаст.
- Верховенский энтузиаст?
- О, да. Есть такая точка, где он перестает быть шутом и обращается в...
полупомешанного. Попрошу вас припомнить одно собственное выражение ваше:
"Знаете ли, как может быть силен один человек?" Пожалуста не смейтесь, он
очень в состоянии спустить курок. Они уверены, что я тоже шпион. Все Они,
от неуменья вести дело, ужасно любят обвинять в шпионстве.
- Но ведь вы не боитесь?
- Н-нет... Я не очень боюсь... Но ваше дело совсем другое. Я вас
предупредил, чтобы вы вс¬-таки имели в виду. По-моему, тут уж нечего
обижаться, что опасность грозит от дураков; дело не в их уме: и не на
таких, как мы с вами, у них подымалась рука. А впрочем, четверть
двенадцатого, - посмотрел он на часы и встал со стула; - мне хотелось бы
сделать вам один совсем посторонний вопрос.
- Ради бога! - воскликнул Шатов, стремительно вскакивая с места.
- То-есть? - вопросительно посмотрел Николай Всеволодович.
- Делайте, делайте ваш вопрос, ради бога, - в невыразимом волнении повторял
Шатов, - но с тем, что и я вам сделаю вопрос. Я умоляю, что вы позволите...
я не могу... делайте ваш вопрос!
Ставрогин подождал немного и начал:
- Я слышал, что вы имели здесь некоторое влияние на Марью Тимофеевну, и что
она любила вас видеть и слушать. Так ли это?
- Да... слушала... - смутился несколько Шатов.
- Я имею намерение на этих днях публично объявить здесь в городе о браке
моем с нею.
- Разве это возможно? - прошептал чуть не в ужасе Шатов.
- То-есть в каком же смысле? Тут нет никаких затруднений, свидетели брака
здесь. Вс¬ это произошло тогда в Петербурге совершенно законным и спокойным
образом, а если не обнаруживалось до сих пор, то потому только, что двое
единственных свидетелей брака, Кириллов и Петр Верховенский, и наконец сам
Лебядкин (которого я имею удовольствие считать теперь моим родственником)
дали тогда слово молчать.
- Я не про то... Вы говорите так спокойно... но продолжайте! Послушайте,
вас ведь не силой принудили к этому браку, ведь нет?
- Нет, меня никто не принуждал силой, - улыбнулся Николай Всеволодович на
задорную поспешность Шатова.
- А что она там про ребенка своего толкует? -торопился в горячке и без
связи Шатов.
- Про ребенка своего толкует? Ба! Я не знал, в первый раз слышу. У ней не
было ребенка и быть не могло: Марья Тимофеевна девица.
- А! Так я и думал! Слушайте!
- Что с вами, Шатов?
Шатов закрыл лицо руками, повернулся, но вдруг крепко схватил за плечо
Ставрогина.
- Знаете ли, знаете ли вы, по крайней мере, - прокричал он, - для чего вы
вс¬ это наделали и для чего решаетесь на такую кару теперь?
- Ваш вопрос умен и язвителен, но я вас тоже намерен удивить: да, я почти
знаю, для чего я тогда женился и для чего решаюсь на такую "кару" теперь,
как вы выразились.
- Оставим это... об этом после, подождите говорить; будем о главном, о
главном: я вас ждал два года.
- Да?
- Я вас слишком давно ждал, я беспрерывно думал о вас. Вы единый человек,
который бы мог... Я еще из Америки вам писал об этом.
- Я очень помню ваше длинное письмо.
- Длинное чтобы быть прочитанным? Согласен; шесть почтовых листов. Молчите,
молчите! Скажите: можете вы уделить мне еще десять минут, но теперь же,
сейчас же... Я слишком долго вас ждал!
- Извольте, уделю полчаса, но только не более, если это для вас возможно.
- И с тем, однако, - подхватил яростно Шатов, - чтобы вы переменили ваш
тон. Слышите, я требую, тогда как должен молить... Понимаете ли вы, что
значит требовать, тогда как должно молить?
- Понимаю, что таким образом вы возноситесь над всем обыкновенным, для
более высших целей, - чуть-чуть усмехнулся Николай Всеволодович; - я с
прискорбием тоже вижу, что вы в лихорадке.
- Я уважения прошу к себе, требую! - кричал Шатов, - не к моей личности, -
к чорту ее, - а к другому, на это только время, для нескольких слов... Мы
два существа и сошлись в беспредельности... в последний раз в мире.
Оставьте ваш тон и возьмите человеческий! Заговорите хоть раз в жизни
голосом человеческим. Я не для себя, а для вас. Понимаете ли, что вы должны
простить мне этот удар по лицу уже по тому одному, что я дал вам случай
познать при этом вашу беспредельную силу... Опять вы улыбаетесь вашею
брезгливою светскою улыбкой. О, когда вы поймете меня! Прочь барича!
Поймите же, что я этого требую, требую, иначе не хочу говорить, не стану ни
за что!
Исступление его доходило до бреду; Николай Всеволодович нахмурился и как бы
стал осторожнее.
- Если я уж остался на полчаса, - внушительно и серьезно промолвил он, -
тогда как мне время так дорого, то поверьте, что намерен слушать вас по
крайней мере с интересом и... и убежден, что услышу от вас много нового.
Он сел на стул.
- Садитесь! - крикнул Шатов и как-то вдруг сел и сам.
- Позвольте, однако, напомнить, - спохватился еще раз Ставрогин, - что я
начал было целую к вам просьбу насчет Марьи Тимофеевны, для нее по крайней
мере очень важную...
- Ну? - нахмурился вдруг Шатов, с видом человека, которого вдруг перебили
на самом важном месте и который, хоть и глядит на вас, но не успел еще
понять вашего вопроса.
- И вы мне не дали докончить, - договорил с улыбкой Николай Всеволодович.
- Э, ну, вздор, потом! - брезгливо отмахнулся рукой Шатов, осмыслив наконец
претензию и прямо перешел к своей главной теме.
VII.
- Знаете ли вы, - начал он почти грозно, принагнувшись вперед на стуле,
сверкая взглядом и подняв перст правой руки вверх пред собою (очевидно не
примечая этого сам), - знаете ли вы, кто теперь на всей земле единственный
народ "богоносец", грядущий обновить и спасти мир именем нового бога и кому
единому даны ключи жизни и нового слова... Знаете ли вы, кто этот народ и
как ему имя?
- По вашему приему я необходимо должен заключить, и, кажется, как можно