взглянуть? - указал он на припертую дверь в другую комнату.
- Не спит?
- О, нет, нет, возможно ли? Напротив, еще с самого вечера ожидает, и как
только узнала давеча, тотчас же сделала туалет, - скривил было он рот в
шутливую улыбочку, но мигом осекся.
- Как она вообще? - нахмурясь спросил Николай Всеволодович.
- Вообще? Сами изволите знать (он сожалительно вскинул плечами), а
теперь... теперь сидит, в карты гадает...
- Хорошо, потом; сначала надо кончить с вами.
Николай Всеволодович уселся на стул.
Капитан не посмел уже сесть на диване, а тотчас же придвинул себе другой
стул, и в трепетном ожидании принагнулся слушать.
- Это что ж у вас там в углу под скатертью? - вдруг обратил внимание
Николай Всеволодович.
- Это-с? - повернулся тоже и Лебядкин, - это от ваших же щедрот, в виде,
так-сказать, новоселья, взяв тоже во внимание дальнейший путь и
естественную усталость, - умилительно подхихикнул он, затем встал с места и
на цыпочках, почтительно и осторожно снял со столика в углу скатерть. Под
нею оказалась приготовленная закуска: ветчина, телятина, сардины, сыр,
маленький зеленоватый графинчик и длинная бутылка бордо: вс¬ было улажено
чисто, с знанием дела и почти щегольски.
- Это вы хлопотали?
- Я-с. Еще со вчерашнего дня и вс¬ что мог, чтобы сделать честь... Марья же
Тимофеевна на этот счет, сами знаете, равнодушна. А главное, от ваших
щедрот, ваше собственное, так как вы здесь хозяин, а не я, а я, так
сказать, в виде только вашего приказчика, ибо вс¬-таки, вс¬-таки, Николай
Всеволодович, вс¬-таки духом я независим! Не отнимете же вы это последнее
достояние мое! - докончил он умилительно.
- Гм!.. вы бы сели опять.
- Блага-а-дарен, благодарен и независим! (Он сел.) Ах, Николай
Всеволодович, в этом сердце накипело столько, что я не знал, как вас и
дождаться! Вот вы теперь разрешите судьбу мою и... той несчастной, а там...
там, как бывало прежде, в старину, изолью пред вами вс¬, как четыре года
назад! Удостоивали же вы меня тогда слушать, читали строфы... Пусть меня
тогда называли вашим Фальстафом из Шекспира, но вы значили столько в судьбе
моей!.. Я же имею теперь великие страхи, и от вас одного только и жду и
совета и света. Петр Степанович ужасно поступает со мной!
Николай Всеволодович любопытно слушал и пристально вглядывался. Очевидно
капитан Лебядкин хоть и перестал пьянствовать, но вс¬-таки находился далеко
не в гармоническом состоянии. В подобных многолетних пьяницах утверждается
под конец навсегда нечто нескладное, чадное, что-то как бы поврежденное и
безумное, хотя впрочем они надувают, хитрят и плутуют почти не хуже других,
если надо.
- Я вижу, что вы вовсе не переменились, капитан, в эти с лишком четыре
года, - проговорил как бы несколько ласковее Николай Всеволодович. - Видно,
правда, что вся вторая половина человеческой жизни составляется обыкновенно
из одних только накопленных в первую половину привычек.
- Высокие слова! Вы разрешаете загадку жизни! - вскричал капитан, на
половину плутуя, а наполовину действительно в неподдельном восторге, потому
что был большой любитель словечек. - Из всех ваших слов, Николай
Всеволодович, я запомнил одно по преимуществу, вы еще в Петербурге его
высказали: "Нужно быть действительно великим человеком, чтобы суметь
устоять даже против здравого смысла". Вот-с!
- Ну, равно и дураком.
- Так-с, пусть и дураком, но вы всю жизнь вашу сыпали остроумием, а они?
Пусть Липутин, пусть Петр Степанович хоть что-нибудь подобное изрекут! О,
как жестоко поступал со мной Петр Степанович!..
- Но ведь и вы, однако же, капитан, как сами-то вы вели себя?
- Пьяный вид и к тому же бездна врагов моих! Но теперь вс¬, вс¬ проехало, и
я обновляюсь как змей. Николай Всеволодович, знаете ли, что я пишу мое
завещание и что я уже написал его?
- Любопытно. Что же вы оставляете и кому?
- Отечеству, человечеству и студентам. Николай Всеволодович, я прочел в
газетах биографию об одном американце. Он оставил вс¬ свое огромное
состояние на фабрики и на положительные науки, свой скелет студентам, в
тамошнюю академию, а свою кожу на барабан, с тем чтобы денно и нощно
выбивать на нем американский национальный гимн. Увы, мы пигмеи сравнительно
с полетом мысли Северо-Американских Штатов; Россия есть игра природы, но не
ума. Попробуй я завещать мою кожу на барабан, примерно в Акмолинский
пехотный полк, в котором имел честь начать службу, с тем, чтобы каждый день
выбивать на нем пред полком русский национальный гимн, сочтут за
либерализм, запретят мою кожу... и потому ограничился одними студентами.
Хочу завещать мой скелет в академию, но с тем, с тем однако чтобы на лбу
его был наклеен навеки веков ярлык со словами: "раскаявшийся вольнодумец".
Вот-с!
Капитан говорил горячо и уже разумеется верил в красоту американского
завещания, но он был и плут, и ему очень хотелось тоже рассмешить Николая
Всеволодовича, у которого он прежде долгое время состоял в качестве шута.
Но тот и не усмехнулся, а напротив, как-то подозрительно спросил:
- Вы, стало быть, намерены опубликовать ваше завещание при жизни и получить
за него награду?
- А хоть бы и так, Николай Всеволодович, хоть бы и так? - осторожно
вгляделся Лебядкин. - Ведь судьба-то моя какова! Даже стихи перестал
писать, а когда-то и вы забавлялись моими стишками, Николай Всеволодович,
помните, за бутылкой? Но конец перу. Написал только одно стихотворение, как
Гоголь Последнюю Повесть, помните, еще он возвещал России, что она
"выпелась" из груди его. Так и я, пропел и баста.
- Какое же стихотворение?
- "В случае, если б она сломала ногу"!
- Что-о?
Того только и ждал капитан. Стихотворения свои он уважал и ценил безмерно,
но тоже, по некоторой плутовской двойственности души, ему нравилось и то,
что Николай Всеволодович всегда, бывало, веселился его стишками и хохотал
над ними иногда схватясь за бока. Таким образом достигались две цели - и
поэтическая, и служебная; но теперь была и "третья, особенная и весьма
щекотливая цель: капитан, выдвигая на сцену стихи, думал оправдать себя в
одном пункте, которого почему-то всего более для себя опасался и в котором
всего более ощущал себя провинившимся.
- "В случае, если б она сломала ногу", то-есть в случае верховой езды.
Фантазия. Николай Всеволодович, бред, но бред поэта: однажды был поражен,
проходя, при встрече с наездницей и задал материальный вопрос: "что бы
тогда было?" - то-есть в случае. Дело ясное: все искатели на попятный, все
женихи прочь, морген фри, нос утри, один поэт остался бы верен с
раздавленным в груди сердцем. Николай Всеволодович, даже вошь и та могла бы
быть влюблена и той не запрещено законами. И однако же, особа была обижена
и письмом, и стихами. Даже вы, говорят, рассердились, так-ли-с; это
прискорбно; не хотел даже верить. Ну, кому бы я мог повредить одним
воображением? К тому же честью клянусь, тут Липутин: "пошли да пошли,
всякий человек достоин права переписки", я и послал.
- Вы, кажется, предлагали себя в женихи?
- Враги, враги и враги!
- Скажите стихи, - сурово перебил Николай Всеволодович.
- Бред, бред прежде всего.
Однако же он выпрямился, протянул руку и начал:
Никитин Юрий
Корнев Павел
Акунин Борис
Лукин Евгений
Орлов Алекс
Маккарти Кормак