путь по Фонтанке, перешел Аничков мост, миновал часть Невского и теперь
стоит на повороте в Литейную. Господин Голядкин поворотил в Литейную.
Положение его в это мгновение походило на положение человека, стоящего над
страшной стремниной, когда земля под ним обрывается, уж покачнулась, уж
двинулась, в последний раз колышется, падает, увлекает его в бездну, а
между тем у несчастного нет ни силы, ни твердости духа отскочить назад,
отвесть свои глаза от зияющей пропасти; бездна тянет его, и он прыгает,
наконец, в нее сам, сам ускоряя минуту своей же погибели. Господин Голядкин
знал, чувствовал и был совершенно уверен, что с ним непременно совершится
дорогой еще что-то недоброе, что разразиться над ним еще какая-нибудь
неприятность, что, например, он встретит опять своего незнакомца; но -
странное дело, он даже желал этой встречи, считал ее неизбежною и просил
только, чтоб поскорее все это кончилось, чтоб положение-то его разрешилось
хоть как-нибудь, но только б скорее. А между тем он все бежал да бежал, и
словно двигаемый какою-то постороннею силою, ибо во всем существе своем
чувствовал какое-то ослабление и онемение; думать ни о чем он не мог, хотя
идеи его цеплялись за все, как терновник. Какая-то затерянная собачонка,
вся мокрая и издрогшая, увязалась за господином Голядкиным и тоже бежала
около него бочком, торопливо, поджав хвост и уши, по временам робко и
понятливо на него поглядывая. Какая-то далекая, давно уж забытая идея, -
воспоминание о каком-то давно случившемся обстоятельстве, - пришла теперь
ему в голову, стучала, словно молоточком, в его голове, досаждала ему, не
отвязывалась прочь от него. "Эх, эта скверная собачонка!" - шептал господин
Голядкин, сам не понимая себя. Наконец, он увидел своего незнакомца на
повороте в Итальянскую улицу. Только теперь незнакомец уже шел не навстречу
ему, а в ту же самую сторону, как и он, и тоже бежал, несколько шагов
впереди. Наконец, вошли в Шестилавочную. У господина Голядкина дух
захватило. Незнакомец остановился прямо перед тем домом, в котором
квартировал господин Голядкин. Послышался звон колокольчика, и почти в то
же время скрип железной задвижки. Калитка отворилась, незнакомец нагнулся,
мелькнул и исчез. Почти в то же самое мгновение поспел и господин Голядкин
и, как стрелка, влетел под ворота. Не слушая заворчавшего дворника,
запыхавшись, вбежал он на двор и тотчас же увидел своего интересного
спутника, на минуту потерянного. Незнакомец мелькнул при входе на ту
лестницу, которая вела в квартиру господина Голядкина. Господин Голядкин
бросился вслед за ним. Лестница была темная, сырая и грязная. На всех
поворотах нагромождена была бездна всякого жилецкого хлама, так что чужой,
не бывалый человек, попавши на эту лестницу в темное время, принуждаем был
по ней с полчаса путешествовать, рискуя сломить себе ноги и проклиная
вместе с лестницей и знакомых своих, неудобно так поселившихся. Но спутник
господина Голядкина был словно знакомый, словно домашний; взбегал легко,
без затруднений и с совершенным знанием местности. Господин Голядкин почти
совсем нагонял его; даже раза два или три подол шинели незнакомца ударял
его по носу. Сердце в нем замирало. Таинственный человек остановился прямо
против дверей квартиры господина Голядкина, стукнул, и (что, впрочем,
удивило бы в другое время господина Голядкина) Петрушка, словно ждал и
спать не ложился, тотчас отворил дверь и пошел за вошедшим человеком со
свечою в руках. Вне себя вбежал в жилище свое герой нашей повести; не
снимая шинели и шляпы, прошел он коридорчик и, словно громом пораженный,
остановился на пороге своей комнаты. Все предчувствия господина Голядкина
сбылись совершенно. Все, чего опасался он и что предугадывал, совершилось
теперь наяву. Дыхание его порвалось, голова закружилась. Незнакомец сидел
перед ним, тоже в шинели и в шляпе, на его же постели, слегка улыбаясь, и,
прищурясь немного, дружески кивал ему головою. Господин Голядкин хотел
закричать, но не мог, - протестовать каким-нибудь образом, но сил не
хватило. Волосы встали на голове его дыбом, и он присел без чувств на месте
от ужаса. Да и было от чего, впрочем. Господин Голядкин совершенно узнал
своего ночного приятеля. Ночной приятель его был не кто иной, как он сам, -
сам господин Голядкин, другой господин Голядкин, но совершенно такой же,
как и он сам, - одним словом, что называется, двойник его во всех
отношениях. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . .
своей постели. Тотчас же все необыкновенные вещи вчерашнего дня и вся
невероятная, дикая ночь, с ее почти невозможными приключениями, разом,
вдруг, во всей ужасающей полноте, явились его воображению и памяти. Такая
ожесточенная адская злоба врагов его и особенно последнее доказательство
этой злобы оледенили сердце господина Голядкина. Но и вместе с тем все это
было так странно, непонятно, дико, казалось так невозможным, что
действительно трудно было веру дать всему этому делу; господин Голядкин
даже сам готов был признать все это несбыточным бредом, мгновенным
расстройством воображения, отемнением ума, если б, к счастию своему, не
знал по горькому житейскому опыту, до чего иногда злоба может довести
человека, до чего может иногда дойти ожесточенность врага, мстящего за
честь и амбицию. К тому же разбитые члены господина Голядкина, чадная
голова, изломанная поясница и злокачественный насморк сильно
свидетельствовали и отстаивали всю вероятность вчерашней ночной прогулки, а
частию и всего прочего, приключившегося во время этой прогулки. Да и,
наконец, господин Голядкин уже давным-давно знал, что у них там что-то
приготовляется, что у них там есть кто-то другой. Но - что же? Хорошенько
раздумав, господин Голядкин решился смолчать, покориться и не протестовать
по этому делу до времени. "Так, может быть, только попугать меня вздумали,
а как увидят, что я ничего, не протестую и совершенно смиряюсь, с смирением
переношу, так и отступятся, сами отступятся, да еще первые отступятся".
потягиваясь в постели своей и расправляя разбитые члены, ждал, этот раз,
обычного появления Петрушки в своей комнате. Ждал он уже с четверть часа;
слышал, как ленивец Петрушка возится за перегородкой с самоваром, а между
тем никак не решался позвать его. Скажем более: господин Голядкин даже
немного боялся теперь очной ставки с Петрушкою. "Ведь бог знает, - думал
он, - ведь бог знает, как теперь смотрит на все это дело этот мошенник. Он
там молчит-молчит, а сам себе на уме". Наконец, дверь заскрипела, и явился
Петрушка с подносом в руках. Господин Голядкин робко на него покосился, с
нетерпением ожидая, что будет, ожидая, не скажет ли он наконец чего-нибудь
насчет известного обстоятельства. Но Петрушка ничего не сказал, а напротив,
был как-то молчаливее, суровее и сердитее обыкновенного, косился на все
исподлобья; вообще видно было, что он чем-то крайне недоволен; даже ни разу
не взглянул на своего барина, что, мимоходом сказать, немного кольнуло
господина Голядкина; поставил на стол все, что принес с собой, повернулся и
ушел молча за свою перегородку. "Знает, знает, все знает, бездельник!" -
ворчал господин Голядкин, принимаясь за чай. Однако ж герой наш ровно
ничего не расспросил у своего человека, хотя Петрушка несколько раз потом
входил в его комнату за разными надобностями. В самом тревожном положении
духа был господин Голядкин. Жутко было еще идти в департамент. Сильное
предчувствие было, что вот именно там-то что-нибудь да не так. "Ведь вот
пойдешь, - думал он, - да как наткнешься на что-нибудь? Не лучше ли теперь
потерпеть? Не лучше ли теперь подождать? Они там - пускай себе как хотят; а
я бы сегодня здесь подождал, собрался бы с силами, оправился бы, размыслил
получше обо всем этом деле, да потом улучил бы минутку, да всем им как снег
на голову, а сам ни в одном глазу". Раздумывая таким образом, господин
Голядкин выкуривал трубку за трубкой; время летело; было уже почти половина
десятого. "Ведь вот уже половина десятого, - думал господин Голядкин, - и
являться-то поздно. Да к тому же я болен, разумеется болен, непременно
болен; кто же скажет, что нет? Что мне! А пришлют свидетельствовать, а
пусть придет экзекутор; да и что мне в самом деле? У меня вот спина болит,
кашель, насморк; да и наконец, и нельзя мне идти, никак нельзя по этой
погоде; я могу заболеть, а потом и умереть, пожалуй; нынче особенно
смертность такая..." Такими резонами господин Голядкин успокоил, наконец,
вполне свою совесть и заранее оправдался сам перед собою в нагоняе,
ожидаемом от Андрея Филипповича за нерадение по службе. Вообще во всех
подобных обстоятельствах крайне любил наш герой оправдывать себя в
собственных глазах своих разными неотразимыми резонами и успокоивать таким
образом вполне свою совесть. Итак, успокоив теперь вполне свою совесть,
взялся он за трубку, набил ее и, только что начал порядочно раскуривать, -
быстро вскочил с дивана, трубку отбросил, живо умылся, обрился,
пригладился, натянул на себя вицмундир и все прочее, захватил кое-какие
бумаги и полетел в департамент.
чего-то весьма нехорошего, - ожиданием хотя бессознательным, темным, но
вместе с тем и неприятным; робко присел он на свое всегдашнее место возле
столоначальника, Антона Антоновича Сеточкина. Ни на что не глядя, не
развлекаясь ничем, вникнул он в содержание лежавших перед ним бумаг.
Решился он и дал себе слово как можно сторониться от всего вызывающего, от
всего могущего сильно его компрометировать, как-то: от нескромных вопросов,
от чьих-нибудь шуточек и неприличных намеков насчет всех обстоятельств
вчерашнего вечера; решился даже отстранится от обычных учтивостей с
сослуживцами, то есть вопросов о здоровье и прочее. Но очевидно тоже, что
так оставаться было нельзя, невозможно. Беспокойство и неведение о
чем-нибудь, близко его задевающем, всегда его мучило более, нежели самое
задевающее, И вот почему, несмотря на данное себе слово не входить ни во
что, что бы ни делалось, и сторониться от всего, что бы ни было, господин
Голядкин изредка, украдкой, тихонько-тихонько приподымал голову и
исподтишка поглядывал на сослуживцев и по ним уже старался заключить, нет
ли чего нового и особенного, до него относящегося и от него с какими-нибудь
неблаговидными целями скрываемого. Предполагал он непременную связь всего
своего вчерашнего обстоятельства со всем теперь его окружающим. Наконец, в
тоске своей, он начал желать, чтоб хоть бог знает как, да только
Посняков Андрей
Роллинс Джеймс
Круз Андрей
Прозоров Александр
Орлов Алекс
Прозоров Александр