столько муки от воспоминаний, что тотчас же нашел, что ему самому было
очень тяжело и именно в эту самую минуту. Я высказал ему мою догадку. Он
вздохнул и грустно улыбнулся. Я любил его улыбку, всегда нежную и
сердечную. Кроме того, улыбаясь, он выставлял два ряда жемчужных зубов,
красоте которых могла бы позавидовать первая красавица в мире.
празднуют этот праздник? Верно, там хорошо?
знаешь, что я думал об этом?
Ах какая красавица моя сестра! Ты не видел такую! У меня и мать красавица
была.
любимый был у нее сын. Она меня больше сестры, больше всех любила... Она ко
мне сегодня во сне приходила и надо мной плакала.
он искал каждый раз говорить со мной, хотя сам из почтения, которое он
неизвестно почему ко мне чувствовал, никогда не заговаривал первый. Зато
очень был рад, когда я обращался к нему. Я расспрашивал его про Кавказ, про
его прежнюю жизнь. Братья не мешали ему со мной разговаривать, и им даже
это было приятно. Они тоже, видя, что я все более и более люблю Алея, стали
со мной гораздо ласковее.
было, что ему очень приятно было хоть чем-нибудь облегчить меня и угодить
мне, и в этом старании угодить не было ни малейшего унижения или искания
какой-нибудь выгоды, а теплое, дружеское чувство, которое он уже и не
скрывал ко мне. Между прочим, у него было много способностей механических:
он выучился порядочно шить белье, тачал сапоги и, впоследствии выучился,
сколько мог, столярному делу. Братья хвалили его и гордились им.
читать и писать по-русски? Знаешь ли, как это может тебе пригодиться здесь,
в Сибири, впоследствии?
сложил руки, смотря на меня.
завета - книга, не запрещенная в остроге. Без азбуки, по одной книге, Алей
в несколько недель выучился превосходно читать. Месяца через три он уже
совершенно понимал книжный язык. Он учился с жаром, с увлечением.
некоторые места в ней он проговаривает как будто с особенным чувством.
говорил. Как хорошо!
хорошо он говорит!
жаром начал им говорить что-то. Они долго и серьезно говорили между собою и
утвердительно покачивали головами. Потом с важно-благосклонною, то есть
чисто мусульманскою улыбкою (которую я так люблю и именно люблю важность
этой улыбки), обратились ко мне и подтвердили, что Иса был божий пророк и
что он делал великие чудеса; что он сделал из глины птицу, дунул на нее, и
она полетела... и что это и у них в книгах написано. Говоря это, они вполне
были уверены, что делают мне великое удовольствие, восхваляя Ису, а Алей
был вполне счастлив, что братья его решились и захотели сделать мне это
удовольствие.
позволил мне купить ее на мои деньги), перьев, чернил и в каких-нибудь два
месяца выучился превосходно писать. Это даже поразило его братьев. Гордость
и довольство их не имели пределов. Они не знали, чем возблагодарить меня.
На работах, если нам случалось работать вместе, они наперерыв помогали мне
и считали это себе за счастье. Я уже не говорю про Алея. Он любил меня,
может быть, так же, как и братьев. Никогда не забуду, как он выходил из
острога. Он отвел меня за казарму и там бросился мне на шею и заплакал.
Никогда прежде он не целовал меня и не плакал. "Ты для меня столько сделал,
столько сделал, - говорил он, - что отец мой, мать мне бы столько не
сделали: ты меня человеком сделал, бог заплатит тебе, а я тебя никогда не
забуду... "
составлявшая совершенно отдельную семью, почти не сообщавшуюся с прочими
арестантами. Я сказал уже, что за свою исключительность, за свою ненависть
к каторжным русским они были в свою очередь всеми ненавидимы. Это были
натуры измученные, больные; их было человек шесть. Некоторые из них были
люди образованные; об них я буду говорить особо и подробно впоследствии. От
них же я иногда, в последние годы моей жизни в остроге, доставал кой-какие
книги. Первая книга, прочтенная мною, произвела на меня сильное, странное,
особенное впечатление. Об этих впечатлениях я когда-нибудь скажу особо. Для
меня они слишком любопытны, и я уверен, что многим они будут совершенно
непонятны. Не испытав, нельзя судить о некоторых вещах. Скажу одно: что
нравственные лишения тяжелее всех мук физических. Простолюдин, идущий в
каторгу, приходит в свое общество, даже, может быть, еще в более развитое.
Он потерял, конечно, много - родину, семью, все, но среда его остается та
же. Человек образованный, подвергающийся по законам одинаковому наказанию с
простолюдином, теряет часто несравненно больше его. Он должен задавить в
себе все свои потребности, все привычки; перейти в среду для него
недостаточную, должен приучиться дышать не тем воздухом... Это - рыба,
вытащенная из воды на песок... И часто для всех одинаковое по закону
наказание обращается для него в десятеро мучительнейшее. Это истина... даже
если б дело касалось одних материальных привычек, которыми надо
пожертвовать.
вместе. Из всех каторжных нашей казармы они любили только одного жида, и
может быть единственно потому, что он их забавлял. Нашего жидка, впрочем,
любили даже и другие арестанты, хотя решительно все без исключения смеялись
над ним. Он был у нас один, и я даже теперь не могу вспоминать о нем без
смеху. Каждый раз, когда я глядел на него, мне всегда приходил на память
Гоголев жидок Янкель, из "Тараса Бульбы", который, раздевшись, чтоб
отправиться на ночь с своей жидовкой в какой-то шкаф, тотчас же стал ужасно
похож на цыпленка. Исай Фомич, наш жидок, был как две капли воды похож на
общипанного цыпленка. Это был человек уже немолодой, лет около пятидесяти,
маленький ростом и слабосильный, хитренький и в то же время решительно
глупый. Он был дерзок и заносчив и в то же время ужасно труслив. Весь он
был в каких-то морщинках, и на лбу и на щеках его были клейма, положенные
ему на эшафоте. Я никак не мог понять, как мог он выдержать шестьдесят
плетей. Пришел он по обвинению в убийстве. У него был припрятан рецепт,
доставленный ему от доктора его жидками тотчас же после эшафота. По этому
рецепту можно было получить такую мазь, от которой недели в две могли сойти
все клейма. Употребить эту мазь в остроге он не смел и выжидал своего
Шилова Юлия
Корнев Павел
Маркеев Олег
Херберт Фрэнк
Зыков Виталий
Шилова Юлия