распорядился бутылкой, налил себе в стакан и хотел пить, как вдруг
возвращаются черти, крадутся сзади на цыпочках и цап-царап его под бока.
Кедрил кричит во все горло; от трусости он не смеет оборотиться. Защищаться
тоже не может: в руках бутылка и стакан, с которыми он не в силах
расстаться. Разинув рот от ужаса, он с полминуты сидит, выпуча глаза на
публику, с таким уморительным выражением трусливого испуга, что решительно
с него можно было писать картину. Наконец его несут, уносят; бутылка с ним,
он болтает ногами и кричит, кричит. Крики его раздаются еще за кулисами. Но
занавесь опускается, и все хохочут, все в восторге... Оркестр начинает
камаринскую.
раздаются молодецкие прищелкиванья по декам балалайки... Это камаринская во
всем своем размахе, и, право, было бы хорошо, если б Глинка хоть случайно
услыхал ее у нас в остроге. Начинается пантомина под музыку. Камаринская не
умолкает во все продолжение пантомины. Представлена внутренность избы. На
сцене мельник и жена его. Мельник в одном углу чинит сбрую, в другом углу
жена прядет лен. Жену играет Сироткин, мельника Нецветаев.
пьесе, и в других вы более дополняете собственным воображением, чем видите
глазами. Вместо задней стены протянут какой-то ковер или попона; сбоку
какие-то дрянные ширмы. Левая же сторона ничем не заставлена, так что видны
нары. Но зрители невзыскательны и соглашаются дополнять воображением
действительность, тем более что арестанты к тому очень способны: "Сказано
сад, так и почитай за сад; комната так комната, изба так изба - все равно,
и церемониться много нечего". Сироткин в костюме молодой бабенки очень мил.
Между зрителями раздается вполголоса несколько комплиментов. Мельник
кончает работу, берет шапку, берет кнут, подходит к жене и объясняет ей
знаками, что ему надо идти, но что если без него жена кого примет, то... и
он показывает на кнут. Жена слушает и кивает головой. Этот кнут, вероятно,
ей очень знаком: бабенка от мужа погуливает. Муж уходит. Только что он за
дверь, жена грозит ему вслед кулаком. Но вот стучат; дверь отворяется, и
опять является сосед, тоже мельник, мужик в кафтане и с бородой. В руках у
него подарок, красный платок. Бабенка смеется; но только что сосед хочет
обнять ее, как в двери опять стук. Куда деваться? Она наскоро прячет его
под стол, а сама опять за веретено. Является другой обожатель: это писарь,
в военной форме. До сих пор пантомима шла безукоризненно, жест был
безошибочно правилен. Можно было даже удивляться, смотря на этих
импровизированных актеров, и невольно подумать: сколько сил и таланту
погибает у нас на Руси иногда почти даром, в неволе и в тяжкой доле! Но
арестант, игравший писаря, вероятно, когда-то был на провинциальном или
домашнем театре, и ему вообразилось, что наши актеры, все до единого, не
понимают дела и не так хотят, как следует ходить на сцене. И вот он
выступает, как, говорят, выступали в старину на театрах классические герои:
ступит длинный шаг и, еще не придвинув другой ноги, вдруг остановится,
откинет назад весь корпус, голову, гордо поглядит кругом и - ступит другой
шаг. Если такая ходьба была смешна в классических героях, то в военном
писаре, в комической сцене, еще смешнее. Но публика наша думала, что,
вероятно, так там и надо, и длинные шаги долговязого писаря приняла как
совершившийся факт, без особенной критики. Едва только писарь успел выйти
на середину сцены, как послышался еще стук: хозяйка опять переполошилась.
Куда девать писаря? в сундук, благо отперт. Писарь лезет в сундук, и
бабенка его накрывает крышкой. На этот раз является гость особенный, тоже
влюбленный, но особого свойства. Это брамин и даже в костюме. Неудержимый
хохот раздается между зрителями. Брамина играет арестант Кошкин, и играет
прекрасно. У него фигура браминская. Жестами объясняет он всю степень любви
своей. Он приподымает руки к небу, потом прикладывает их к груди, к сердцу;
но только что он успел разнежиться, - раздается сильный удар в дверь. По
удару слышно, что это хозяин. Испуганная жена вне себя, брамин мечется как
угорелый и умоляет, чтоб его спрятали. Наскоро она становит его за шкаф, а
сама, забыв отпереть, бросается к своей пряже и прядет, прядет, не слыша
стука в дверь своего мужа, с перепуга сучит нитку, которой у нее нет в
руках, и вертит веретено, забыв поднять его с пола. Сироткин очень хорошо и
удачно изобразил этот испуг. Но хозяин выбивает дверь ногою и с кнутом в
руке подходит к жене. Он все заметил и подкараулил и прямо показывает ей
пальцами, что у ней спрятаны трое. Затем ищет спрятанных. Первого находит
соседа и провожает его тузанами из комнаты. Струсивший писарь хотел было
бежать, приподнял головой крышку и тем сам себя выдал. Хозяин подстегивает
его кнутиком, и на этот раз влюбленный писарь прискакивает вовсе не
по-классически. Остается брамин; хозяин долго ищет его, наконец находит в
углу за шкафом, вежливо откланивается ему и за бороду вытягивает на
середину сцены. Брамин пробует защищаться, кричит: "Окаянный, окаянный!"
(единственные слова, сказанные в пантомиме), но муж не слушает и
расправляется по-свойски. Жена, видя, что дело доходит теперь до нее,
бросает пряжу, веретено и бежит из комнаты; донцо' валится на землю,
арестанты хохочут. Алей, не глядя на меня, теребит меня за руку и кричит
мне: "Смотри! брамин, брамин!" - а сам устоять не может от смеху. Занавесь
падает. Начинается другая сцена...
и неподдельно веселы. Если сочинили их не сами арестанты, то по крайней
мере в каждую из них положили своего. Почти каждый актер импровизировал от
себя, так что в следующие вечера один и тот же актер одну и ту же роль
играл несколько иначе. Последняя пантомима, фантастического свойства,
заключилась балетом. Хоронился мертвец. Брамин с многочисленной прислугой
делает над гробом разные заклинания, но ничего не помогает. Наконец
раздается "Солнце на закате", мертвец оживает, и все в радости начинают
плясать. Брамин пляшет вместе с мертвецом, и пляшет совершенно особенным
образом, по-брамински. Тем и кончается театр, до следующего вечера. Наши
все расходятся веселые, довольные, хвалят актеров, благодарят
унтер-офицера. Ссор не слышно. Все как-то непривычно довольны, даже как
будто счастливы, и засыпают не по-всегдашнему, а почти с спокойным духом, -
а с чего бы, кажется? А между тем это не мечта моего воображения. Это
правда, истина. Только немного позволили этим бедным людям пожить
по-своему, повеселиться по-людски, прожить хоть час не по-острожному - и
человек нравственно меняется, хотя бы то было на несколько только минут...
Но вот уже глубокая ночь. Я вздрагиваю и просыпаюсь случайно: старик все
еще молится на печке и промолится там до самой зари; Алей тихо спит подле
меня. Я припоминаю, что, и засыпая, он еще смеялся, толкуя вместе с
братьями о театре, и невольно засматриваюсь на его спокойное детское лицо.
Мало-помалу я припоминаю все: последний день, праздники, весь этот месяц...
в испуге приподымаю голову и оглядываю спящих моих товарищей при дрожащем
тусклом свете шестериковой казенной свечи. Я смотрю на их бедные лица, на
их бедные постели, на всю эту непроходимую голь и нищету, - всматриваюсь -
и точно мне хочется увериться, что все это не продолжение безобразного сна,
а действительная правда. Но это правда: вот слышится чей-то стон; кто-то
тяжело откинул руку и брякнул цепями. Другой вздрогнул во сне и начал
говорить, а дедушка на печи молится за всех "православных христиан", и
слышно его мирное, тихое, протяжное: "Господи Иисусе Христе, помилуй
нас!.."
склоняю опять голову на подушку.
госпиталь. Он стоял особняком, в полуверсте от крепости. Это было длинное
одноэтажное здание, окрашенное желтой краской. Летом, когда происходили
ремонтные работы, на него выходило чрезвычайное количество вохры. На
огромном дворе госпиталя помещались службы, дома для медицинского
начальства и прочие пригодные постройки. В главном же корпусе располагались
одни только палаты. Палат было много, но арестантских всего только две,
всегда очень наполненных, но особенно летом, так что приходилось часто
сдвигать кровати. Наполнялись наши палаты всякого рода "несчастным
народом". Ходили туда наши, ходили разного рода военные подсудимые,
содержащиеся на разных абвахтах, решоные, нерешоные и пересылочные; ходили
и из исправительной роты - странного заведения, в которое отсылались
провинившиеся и малонадежные солдатики из батальонов для поправления своего
поведения и откуда года через два и больше они обыкновенно выходили такими
мерзавцами, каких на редкость и встретить. Заболевшие из арестантов у нас
обыкновенно поутру объявляли о болезни своей унтер-офицеру. Их тотчас же
записывали в книгу и с этой книгой отсылали больного с конвойным в
батальонный лазарет. Там доктор предварительно свидетельствовал всех
больных из всех военных команд, расположенных в крепости, и кого находил
действительно больным, записывал в госпиталь. Меня отметили в книге, и во
втором часу, когда уже все наши отправились из острога на послеобеденную
работу, я пошел в госпиталь. Больной арестант обыкновенно брал с собой
сколько мог денег, хлеба, потому что на тот день не мог ожидать себе в
госпитале порции, крошечную трубочку и кисет с табаком, кремнем и огнивом.
Эти последние предметы тщательно запрятывались в сапоги. Я вступил в ограду
госпиталя не без некоторого любопытства к этой новой, не знакомой еще мне
варьяции нашего арестантского житья-бытья.
Роллинс Джеймс
Лукьяненко Сергей
Херберт Фрэнк
Сертаков Виталий
Орлов Алекс
Мурич Виктор