сердце пронзило".
просила... просьба ее услышана. Вот письмо ее, а вот и приказ о тебе.
Сейчас же выйдешь из острога.
поздравляли. Он жал нам руки своими дрожащими, похолодевшими руками. Многие
арестанты тоже поздравляли его и рады были его счастью.
место. Сначала он часто приходил к нашему острогу и, когда мог, сообщал нам
разные новости. Преимущественно политические очень интересовали его.
еще очень молодые люди, присланные на короткие сроки, малообразованные, но
честные, простые, прямые. Третий, А-чуковский, был уже слишком простоват и
ничего особенного не заключал в себе, но четвертый, Б-м, человек уже
пожилой, производил на всех нас прескверное впечатление. Не знаю, как он
попал в разряд таких преступников, да и сам он отрицал это. Это была
грубая, мелкомещанская душа, с привычками и правилами лавочника,
разбогатевшего на обсчитанные копейки. Он был безо всякого образования и не
интересовался ничем, кроме своего ремесла. Он был маляр, но маляр из ряду
вон, маляр великолепный. Скоро начальство узнало о его способностях, и весь
город стал требовать Б-ма для малеванья стен и потолков. В два года он
расписал почти все казенные квартиры. Владетели квартир платили ему от
себя, и жил он таки небедно. Но всего лучше было то, что на работу с ним
стали посылать и других его товарищей. Из троих, ходивших с ним постоянно,
двое научились у него ремеслу, и один из них, Т-жевский, стал малевать не
хуже его. Наш плац-майор, занимавший тоже казенный дом, в свою очередь
потребовал Б-ма и велел расписать ему все стены и потолки. Тут уж Б-м
постарался: у генерал-губернатора не было так расписано. Дом был
деревянный, одноэтажный, довольно дряхлый и чрезвычайно шелудивый снаружи:
расписано же внутри было, как во дворце, и майор был в восторге... Он
потирал руки и поговаривал, что теперь непременно женится. "При такой
квартире нельзя не жениться", - прибавлял он очень серьезно. Б-мом был он
все более и более доволен, а чрез него и другими, работавшими с ним вместе.
Работа шла целый месяц. В этом месяце майор совершенно изменил свое мнение
о всех наших и начал им покровительствовать. Дошло до того, что однажды
вдруг он потребовал к себе из острога Ж-го.
это. Я раскаиваюсь. Понимаешь ты это? Я, я, я - раскаиваюсь!
просить у тебя прощения! Чувствуешь ли ты это? Кто ты передо мной? червяк!
меньше червяка: ты арестант! а я - божьею милостью 13 майор. Майор!
понимаешь ли ты это?
----
нашим майором, а и многими мелкими командирами, преимущественно вышедшими
из нижних чинов. (Прим. автора).
вполне, во всей полноте? Способен ли ты это понять и почувствовать?
Сообрази только: я, я, майор... и т. д.
пьяном, вздорном и беспорядочном человеке человеческое чувство. Взяв в
соображение его понятия и развитие, такой поступок можно было считать почти
великодушным. Впрочем, пьяный вид, может быть, тому много способствовал.
решился, когда кончили отделывать его квартиру. Вместо женитьбы он попал
под суд, и ему велено было подать в отставку. Тут уж и все старые грехи ему
приплели. Прежде в этом городе он был, помнится, городничим... Удар упал на
него неожиданно. В остроге непомерно обрадовались известию. Это был
праздник, торжество! Майор, говорят, ревел, как старая баба, и обливался
слезами. Но делать нечего. Он вышел в отставку, пару серых продал, потом
все имение и впал даже в бедность. Мы встречали его потом в штатском
изношенном сюртуке, в фуражке с кокардочкой. Он злобно смотрел на
арестантов. Но все обаяние его прошло, только что он снял мундир. В мундире
он был гроза, бог. В сюртуке он вдруг стал совершенно ничем и смахивал на
лакея. Удивительно, как много составляет мундир у этих людей.
нашем остроге. Каторгу уничтожили и вместо нее основали арестантскую роту
военного ведомства, на основании российских арестантских рот. Это значило,
что уже ссыльных каторжных второго разряда в наш острог больше не
приводили. Начал же он заселяться с сей поры единственно только арестантами
военного ведомства, стало быть, людьми, не лишенными прав состояния, теми
же солдатами, как и все солдаты, только наказанными, приходившими на
короткие сроки (до шести лет наибольше) и по выходе из острога поступавшими
опять в свои батальоны рядовыми, какими были они прежде. Впрочем,
возвращавшиеся в острог по вторичным преступлениям наказывались, как и
прежде, двадцатилетним сроком. У нас, впрочем, и до этой перемены было
отделение арестантов военного разряда, но они жили с нами потому, что им не
было другого места. Теперь же весь острог стал этим военным разрядом. Само
собою разумеется, что прежние каторжные, настоящие гражданские каторжные,
лишенные всех своих прав, клейменые и обритые вдоль головы, остались при
остроге до окончания их полных сроков; новых не приходило, а оставшиеся
помаленьку отживали сроки и уходили, так что лет через десять в нашем
остроге не могло остаться ни одного каторжного. Особое отделение тоже
осталось при остроге, и в него все еще от времени до времени присылались
тяжкие преступники военного ведомства, впредь до открытия в Сибири самых
тяжелых каторжных работ. Таким образом, для нас жизнь продолжалась в
сущности по-прежнему: то же содержание, та же работа и почти те же порядки,
только начальство изменилось и усложнилось. Назначен был штаб-офицер,
командир роты и, сверх того, четыре обер-офицера, дежуривших поочередно по
острогу. Уничтожены были тоже инвалиды; вместо них учреждены двенадцать
унтер-офицеров и каптенармус. Завелись разделы по десяткам, завелись
ефрейтора из самих арестантов, номинально разумеется, и уж само собою Аким
Акимыч тотчас же оказался ефрейтором. Все это новое учреждение и весь
острог со всеми его чинами и арестантами по-прежнему остались в ведомстве
коменданта как высшего начальника. Вот и все, что произошло. Разумеется,
арестанты сначала очень волновались, толковали, угадывали и раскусывали
новых начальников; но когда увидели, что в сущности все осталось
по-прежнему, тотчас же успокоились, и жизнь наша пошла по-старому. Но
главное то, что все были избавлены от прежнего майора; все как бы отдохнули
и ободрились. Исчез запуганный вид; всяк знал теперь, что в случае нужды
мог объясняться с начальником, что правого разве по ошибке накажут вместо
виновного. Даже вино продолжало продаваться у нас точно так же и на тех же
основаниях, как и прежде, несмотря на то что вместо прежних инвалидов
настали унтер-офицеры. Эти унтер-офицеры оказались большею частью людьми
порядочными и смышлеными, понимающими свое положение. Иные из них, впрочем,
выказывали вначале поползновение куражиться и, конечно по неопытности,
думали обращаться с арестантами, как с солдатами. Но скоро и эти поняли, в
чем дело. Другим же, слишком долго не понимавшим, доказали уж сущность дела
сами арестанты. Бывали довольно резкие столкновения: например, соблазнят,
напоят унтер-офицера да после того и доложат ему, по-свойски разумеется,
что он пил вместе с ними, а следственно... Кончилось тем, что унтер-офицеры
равнодушно смотрели или, лучше, старались не смотреть, как проносят пузыри
и продают водку. Мало того: как и прежние инвалиды, они ходили на базар и
приносили арестантам калачей, говядину и все прочее, то есть такое, за что
могли взяться без большого зазору. Для чего это все так переменилось, для
чего завели арестантскую роту, этого уж я не знаю. Случилось уже это в
последние годы моей каторги. Но два года еще суждено мне было прожить при
этих новых порядках...
писать по порядку, кряду, все, что случилось и что я видел и испытал в эти
годы, можно было, разумеется, еще написать втрое, вчетверо больше глав, чем
до сих пор написано. Но такое описание поневоле станет наконец слишком
однообразно. Все приключения выйдут слишком в одном и том же тоне, особенно
если читатель уже успел, по тем главам, которые написаны, составить себе
хоть несколько удовлетворительное понятие о каторжной жизни второго
разряда. Мне хотелось представить весь наш острог и все, что я прожил в эти
Свержин Владимир
Лукьяненко Сергей
Афанасьев Роман
Сертаков Виталий
Сертаков Виталий
Шилова Юлия