уносит с собой ужасное оскорбление.
головой.
- Да оставите ли вы меня наконец, мучители! Я вас не боюсь! Я никого,
никого теперь не боюсь! Прочь от меня! Я один хочу быть, один, один, один!
побежал догонять его.
уже на лестнице. - Раздражать невозможно...
Давеча он был в силах... Знаешь, у него что-то есть на уме! Что-то
неподвижное, тяготящее... Этого я очень боюсь; непременно!
видно, что он женится на его сестре и что Родя об этом, перед самой
болезнью, письмо получил...
заметил ты, что он ко всему равнодушен, на все отмалчивается, кроме одного
пункта, от которого из себя выходит: это убийство...
пугается. Это его в самый день болезни напугали, в конторе у надзирателя; в
обморок упал.
Интересует он меня, очень! Через полчаса зайду наведаться... Воспаления,
впрочем, не будет...
через Настасью...
Настасью; но та еще медлила уходить.
принесенный давеча Разумихиным и им же снова завязанный узел с платьем и
стал одеваться. Странное дело: казалось, он вдруг стал совершенно спокоен;
не было ни полоумного бреду, как давеча, ни панического страху, как во все
последнее время. Это была первая минута какого-то странного, внезапного
спокойствия. Движения его были точны и ясны, в них проглядывало твердое
намерение. "Сегодня же, сегодня же!.." - бормотал он про себя. Он понимал,
однако, что еще слаб, но сильнейшее душевное напряжение, дошедшее до
спокойствия, до неподвижной идеи, придавало ему сил и самоуверенности; он,
впрочем, надеялся, что не упадет на улице. Одевшись совсем, во все новое,
он взглянул на деньги, лежавшие на столе, подумал и положил их в карман.
Денег было двадцать пять рублей. Взял тоже и все медные пятаки, сдачу с
десяти рублей, истраченных Разумихиным на платье. Затем тихо снял крючок,
вышел из комнаты, спустился по лестнице и заглянул в отворенную настежь
кухню: Настасья стояла к нему задом и, нагнувшись, раздувала хозяйский
самовар. Она ничего не слыхала. Да и кто мог предположить, что он уйдет?
Через минуту он был уже на улице.
жадностью дохнул он этого вонючего, пыльного, зараженного городом воздуха.
Голова его слегка было начала кружиться; какая-то дикая энергия заблистала
вдруг в его воспаленных глазах и в его исхудалом бледно-желтом лице. Он не
знал, да и не думал о том, куда идти; он знал одно: "что все это надо
кончить сегодня же, за один раз, сейчас же; что домой он иначе не
воротится, потому что не хочет так жить". Как кончить? Чем кончить? Об этом
он не имел и понятия, да и думать не хотел. Он отгонял мысль: мысль терзала
его. Он только чувствовал и знал, что надо, чтобы все переменилось, так или
этак, "хоть как бы то ни было", повторял он с отчаянною, неподвижною
самоуверенностью и решимостью.
прямо направился на Сенную. Не доходя Сенной, на мостовой, перед мелочною
лавкой, стоял молодой черноволосый шарманщик и вертел какой-то весьма
чувствительный романс. Он аккомпанировал стоявшей впереди его на тротуаре
девушке, лет пятнадцати, одетой как барышня, в кринолине, в мантильке, в
перчатках и в соломенной шляпке с огненного цвета пером; все это было
старое и истасканное. Уличным, дребезжащим, но довольно приятным и сильным
голосом она выпевала романс, в ожидании двухкопеечника из лавочки.
Раскольников приостановился рядом с двумя-тремя слушателями, послушал,
вынул пятак и положил в руку девушке. Та вдруг пресекла пение на самой
чувствительной и высокой нотке, точно отрезала, резко крикнула шарманщику:
"будет!", и оба поплелись дальше, к следующей лавочке.
уже немолодому, прохожему, стоявшему рядом с ним у шарманки и имевшему вид
фланера. Тот дико посмотрел и удивился. - Я люблю, - продолжал
Раскольников, но с таким видом, как будто вовсе не об уличном пении
говорил, - я люблю, как поют под шарманку в холодный, темный и сырой
осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледно-зеленые и
больные лица; или, еще лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо, без
ветру, знаете? а сквозь него фонари с газом блистают...
вопросом, и странным видом Раскольникова, и перешел на другую сторону
улицы.
мещанин и баба, разговаривавшие тогда с Лизаветой; но теперь их не было.
Узнав место, он остановился, огляделся и оборотился к молодому парню в
красной рубахе, зевавшему у входа в мучной лабаз.
дома сидел, так и не знаю-с... Уж простите, ваше сиятельство, великодушно.
народа, все мужиков. Он залез в самую густоту, заглядывая в лица. Его
почему-то тянуло со всеми заговаривать. Но мужики не обращали внимания на
него, и все что-то галдели про себя, сбиваясь кучками. Он постоял, подумал
и пошел направо, тротуаром, по направлению к В-му. Миновав площадь, он
попал в переулок...
ведущим с площади в Садовую. В последнее время его даже тянуло шляться по
всем этим местам, когда тошно становилось, "чтоб еще тошней было". Теперь
же он вошел, ни о чем не думая. Тут есть большой дом, весь под распивочными
и прочими съестно-выпивательными заведениями; из них поминутно выбегали
женщины, одетые, как ходят "по соседству" - простоволосые и в одних
платьях. В двух-трех местах они толпились на тротуаре группами,
преимущественно у сходов в нижний этаж, куда, по двум ступенькам, можно
Акунин Борис
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Афанасьев Роман
Афанасьев Роман
Круз Андрей