занимательным и знаменательным, и очень, очень понравился, - до того
понравился, что он и стул перенес, чтобы на будущее время, хоть завтра
например, не подвергаться опять неприятности простоять целый час на ногах,
а устроиться покомфортнее, чтоб уж во всех отношениях получить полное
удовольствие.
дом -й части, в отделение пристава следственных дел, и попросил доложить о
себе Порфирию Петровичу, то он даже удивился тому, как долго не принимали
его: прошло, по крайней мере, десять минут, пока его позвали. А по его
расчету, должны бы были, кажется, так сразу на него и наброситься. Между
тем он стоял в приемной, а мимо него ходили и проходили люди, которым,
по-видимому, никакого до него не было дела. В следующей комнате, похожей на
канцелярию, сидело и писало несколько писцов, и очевидно было, что никто из
них даже понятия не имел: кто и что такое Раскольников? Беспокойным и
подозрительным взглядом следил он кругом себя, высматривая: нет ли около
него хоть какого-нибудь конвойного, какого-нибудь таинственного взгляда,
назначенного его стеречь, чтоб он куда не ушел? Но ничего подобного не
было: он видел только одни канцелярские, мелкоозабоченные лица, потом еще
каких-то людей, и никому-то не было до него никакой надобности: хоть иди он
сейчас же на все четыре стороны. Все тверже и тверже укреплялась в нем
мысль, что если бы действительно этот загадочный вчерашний человек, этот
призрак, явившийся из-под земли, все знал и все видел, - так разве дали бы
ему, Раскольникову, так стоять теперь и спокойно ждать? И разве ждали бы
его здесь до одиннадцати часов, пока ему самому заблагорассудилось
пожаловать? Выходило, что или тот человек еще ничего не донес, или... или
просто он ничего тоже не знает и сам, своими глазами ничего не видал (да и
как он мог видеть?), а стало быть, все это, вчерашнее, случившееся с ним,
Раскольниковым, опять-таки было призрак, преувеличенный раздраженным и
больным воображением его. Эта догадка, еще даже вчера, во время самых
сильных тревог и отчаяния, начала укрепляться в нем. Передумав все это
теперь и готовясь к новому бою, он почувствовал вдруг, что дрожит, - и даже
негодование закипело в нем при мысли, что он дрожит от страха перед
ненавистным Порфирием Петровичем. Всего ужаснее было для него встретиться с
этим человеком опять: он ненавидел его без меры, бесконечно, и даже боялся
своею ненавистью как-нибудь обнаружить себя. И так сильно было его
негодование, что тотчас же прекратило дрожь; он приготовился войти с
холодным и дерзким видом и дал себе слово как можно больше молчать,
вглядываться и вслушиваться и, хоть на этот раз по крайней мере, во что бы
то ни стало, победить болезненно раздраженную натуру свою. В это самое
время его позвали к Порфирию Петровичу.
один. Кабинет его была комната ни большая, ни маленькая; стояли в ней:
большой письменный стол перед диваном, обитым клеенкой, бюро, шкаф в углу и
несколько стульев - все казенной мебели, из желтого отполированного дерева.
В углу, в задней стене или, лучше сказать, в перегородке была запертая
дверь: там далее, за перегородкой, должны были, стало быть, находиться еще
какие-то комнаты. При входе Раскольникова Порфирий Петрович тотчас же
притворил дверь, в которую тот вошел, и они остались наедине. Он встретил
своего гостя, по-видимому, с самым веселым и приветливым видом, и только
уже несколько минут спустя Раскольников, по некоторым признакам, заметил в
нем как бы замешательство, - точно его вдруг сбили с толку или застали на
чем-нибудь очень уединенном и скрытном.
протянув ему обе руки. - Ну, садитесь-ка, батюшка! Али вы, может, не
любите, чтобы вас называли почтеннейшим и... батюшкой, - этак tout court? .
За фамильярность, пожалуйста, не сочтите... Вот сюда-с, на диванчик.
court" и проч., и проч., - все это были признаки характерные. "Он, однако
ж, мне обе руки-то протянул, а ни одной ведь не дал, отнял вовремя", -
мелькнуло в нем подозрительно. Оба следили друг за другом, но только что
взгляды их встречались, оба, с быстротою молнии, отводили их один от
другого.
или опять переписывать?
проговорил, как бы спеша куда-то, Порфирий Петрович и, уже проговорив это,
взял бумагу и просмотрел ее. - Да, точно так-с. Больше ничего и не надо, -
проговорил он тою же скороговоркой и положил бумагу на стол. Потом, через
минуту, уже говоря о другом, взял ее опять со стола и переложил к себе на
бюро.
форменно... о моем знакомстве с этой... убитой? - начал было опять
Раскольников, - "ну зачем я вставил кажется? - промелькнуло в нем как
молния. - Ну зачем я так беспокоюсь о том, что вставил это кажется?" -
мелькнула в нем тотчас же другая мысль, как молния.
Порфирием, от двух только слов, от двух только взглядов, уже разрослась в
одно мгновение в чудовищные размеры... и что это страшно опасно: нервы
раздражаются, волнение увеличивается. "Беда! Беда!.. Опять проговорюсь".
Порфирий Петрович, похаживая взад и вперед около стола, но как-то без
всякой цели, как бы кидаясь то к окну, то к бюро, то опять к столу, то
избегая подозрительного взгляда Раскольникова, то вдруг сам останавливаясь
на месте и глядя на него прямо в упор. Чрезвычайно странною казалась при
этом его маленькая, толстенькая и круглая фигурка, как будто мячик,
катавшийся в разные стороны и тотчас отскакивавший от всех стен и углов.
папиросочка-с... - продолжал он, подавая гостю папироску. - Знаете, я
принимаю вас здесь, а ведь квартира-то моя вот тут же, за перегородкой...
казенная-с, а я теперь на вольной, на время. Поправочки надо было здесь
кой-какие устроить. Теперь почти готово... казенная квартира, знаете, это
славная вещь, - а? Как вы думаете?
на него.
будто задумавшись вдруг о чем-то совсем другом, - да! славная вещь! - чуть
не вскрикнул он под конец, вдруг вскинув глаза на Раскольникова и
останавливаясь в двух шагах от него. Это многократное глупенькое
повторение, что казенная квартира славная вещь, слишком, по пошлости своей,
противоречило с серьезным, мыслящим и загадочным взглядом, который он
устремил теперь на своего гостя.
мог удержаться от насмешливого и довольно неосторожного вызова.
бы ощущая от своей дерзости наслаждение, - ведь это существует, кажется,
такое юридическое правило, такой прием юридический - для всех возможных
следователей - сперва начать издалека, с пустячков, или даже с серьезного,
но только совсем постороннего, чтобы, так сказать, ободрить или, лучше
сказать, развлечь допрашиваемого, усыпить его осторожность и потом вдруг,
неожиданнейшим образом огорошить его в самое темя каким-нибудь самым
роковым и опасным вопросом; так ли? Об этом, кажется, во всех правилах и
наставлениях до сих пор свято упоминается?
того... а? - И, сказав это, Порфирий Петрович прищурился, подмигнул; что-то
веселое и хитрое пробежало по лицу его, морщинки на его лбу разгладились,
глазки сузились, черты лица растянулись, и он вдруг залился нервным,
продолжительным смехом, волнуясь и колыхаясь всем телом и прямо смотря в
глаза Раскольникову. Тот засмеялся было сам, несколько принудив себя; но
когда Порфирий, увидя, что и он тоже смеется, закатился уже таким смехом,
что почти побагровел, то отвращение Раскольникова вдруг перешло всю
осторожность: он перестал смеяться, нахмурился и долго и ненавистно смотрел
на Порфирия, не спуская с него глаз, во все время его длинного и как бы с
намерением непрекращающегося смеха. Неосторожность была, впрочем, явная с
обеих сторон: выходило, что Порфирий Петрович как будто смеется в глаза над
своим гостем, принимающим этот смех с ненавистью, и очень мало конфузится
от этого обстоятельства. Последнее было очень знаменательно для
Раскольникова: он понял, что, верно, Порфирий Петрович и давеча совсем не
конфузился, а, напротив, сам он, Раскольников, попался, пожалуй, в капкан;
что тут явно существует что-то, чего он не знает, какая-то цель; что,
может, все уже подготовлено и сейчас, сию минуту обнаружится и обрушится...
Шилова Юлия
Буркатовский Сергей
Шилова Юлия
Афанасьев Роман
Прозоров Александр