в свой пансион; об одном почтенном старичке, француза Манго, который учил
по-французски еще самое Катерину Ивановну в институте и который еще и
теперь доживает свой век в Т... и, наверно, пойдет к ней за самую сходную
плату. Дошло, наконец, дело и до Сони, "которая отправится в Т... вместе с
Катериной Ивановной и будет ей там во всем помогать". Но тут вдруг кто-то
фыркнул в конце стола. Катерина Ивановна хоть и постаралась тотчас же
сделать вид, что с пренебрежением не замечает возникшего в конце стола
смех, но тотчас же, нарочно возвысив голос, стала с одушевлением говорить о
несомненных способностях Софьи Семеновны служить ей помощницей, "о ее
кротости, терпении, самоотвержении, благородстве и образовании", причем
потрепала Соню по щечке и, привстав, горячо два раза ее поцеловала. Соня
вспыхнула, а Катерина Ивановна вдруг расплакалась, тут же заметив про самое
себя, что "она слабонервная дура и что уж слишком расстроена, что пора
кончать, и так как закуска уж кончена, то разносить бы чай". В эту самую
минуту Амалия Ивановна, уже окончательно обиженная тем, что во всем
разговоре она не принимала ни малейшего участия и что ее даже совсем не
слушают, вдруг рискнула на последнюю попытку и, с потаенною тоской,
осмелилась сообщить Катерине Ивановне одно чрезвычайно дельное и
глубокомысленное замечание о том, что в будущем пансионе надо обращать
особенное внимание на чистое белье девиц (ди ве'ше) и что "непремен должен
буль одна такая хороши дам (ди даме), чтоб карашо про белье смотрель", и
второе, "чтоб все молоды девиц тихонько по ночам никакой роман не читаль".
Катерина Ивановна, которая действительно была расстроена и очень устала и
которой уже совсем надоели поминки, тотчас же "отрезала" Амалии Ивановне,
что та "мелет вздор" и ничего не понимает; что заботы об ди веше дело
кастелянши, а не директрисы благородного пансиона; а что касается до чтения
романов, так уж это просто даже неприличности, и что она просит ее
замолчать. Амалия Ивановна вспыхнула и, озлобившись, заметила, что она
только "добра желаль" и что она "много ошень добра желаль", а что ей "за
квартир давно уж гельд не платиль". Катерина Ивановна тотчас же "осадила"
ее, сказав, что она лжет, говоря, что "добра желаль", потому что еще вчера,
когда покойник еще на столе лежал, она ее за квартиру мучила. На это Амалия
Ивановна весьма последовательно заметила, что она "тех дам приглашаль, но
что те дам не пришоль, потому что те дам благородный дам и не могут пришоль
к неблагородный дам". Катерина Ивановна тотчас же "подчеркнула" ей, что так
как она чумичка, то и не может судить о том, что такое истинное
благородство. Амалия Ивановна не снесла и тотчас же заявила, что ее "фатер
аус Берлин буль ошень, ошень важны шеловек и обе рук по карман ходиль и вс°
делаль этак: пуф! пуф!", и, чтобы действительнее представить своего фатера,
Амалия Ивановна привскочила со стула, засунула свои обе руки в карманы,
надула щеки и стала издавать какие-то неопределенные звуки ртом, похожие на
пуф-пуф, при громком хохоте всех жильцов, которые нарочно поощряли Амалию
Ивановну своим одобрением, предчувствуя схватку. Но этого уже не могла
вытерпеть Катерина Ивановна и немедленно, во всеуслышание, "отчеканила",
что у Амалии Ивановны, может, никогда и фатера-то не было, а что просто
Амалия Ивановна - петербургская пьяная чухонка и, наверно, где-нибудь
прежде в кухарках жила, а пожалуй, и того хуже. Амалия Ивановна покраснела
как рак и завизжала, что это, может быть, у Катерины Ивановны "совсем фатер
не буль; а что у ней буль фатер аус Берлин, и таки длинны сюртук носиль, и
вс° делаль: пуф, пуф, пуф!" Катерина Ивановна с презрением заметила, что ее
происхождение всем известно и что в этом самом похвальном листе обозначено
печатными буквами, что отец ее полковник; а что отец Амалии Ивановны (если
только у ней был какой-нибудь отец), наверно, какой-нибудь петербургский
чухонец, молоко продавал; а вернее всего, что и совсем отца не было, потому
что еще до сих пор неизвестно, как зовут Амалию Ивановну по батюшке:
Ивановна или Людвиговна? Тут Амалия Ивановна, рассвирепев окончательно и
ударяя кулаком по столу, принялась визжать, что она Амаль-Иван, а не
Людвиговна, что ее фатер "зваль Иоган и что он буль бурмейстер" а что фатер
Катерины Ивановны "совсем никогда буль бурмейстер". Катерина Ивановна
встала со стула и строго, по-видимому спокойным голосом (хотя вся бледная и
с глубоко подымавшеюся грудью), заметила ей, что если она хоть только один
еще раз осмелится "сопоставить на одну доску своего дрянного фатеришку с ее
папенькой, то она, Катерина Ивановна, сорвет с нее чепчик и растопчет его
ногами". Услышав это, Амалия Ивановна забегала по комнате, крича изо всех
сил, что она хозяйка и чтоб Катерина Ивановна "в сию минуту съезжаль с
квартир"; затем бросилась для чего-то обирать со стола серебряные ложки.
Поднялся гам и грохот; дети заплакали. Соня бросилась было удерживать
Катерину Ивановну; но когда Амалия Ивановна вдруг закричала что-то про
желтый билет, Катерина Ивановна отпихнула Соню и пустилась к Амалии
Ивановне, чтобы немедленно привести свою угрозу, насчет чепчика, в
исполнение. В эту минуту отворилась дверь, и на пороге комнаты вдруг
показался Петр Петрович Лужин. Он стоял и строгим, внимательным взглядом
оглядывал всю компанию. Катерина Ивановна бросилась к нему.
глупой твари, что не смеет она так обращаться с благородной дамой в
несчастии, что на это есть суд... я к самому генерал-губернатору... Она
ответит... Помня хлеб-соль моего отца, защитите сирот.
Петр Петрович, - папеньки вашего, как и известно вам, я совсем не имел
чести знать... позвольте, сударыня! (кто-то громко захохотал), а в ваших
беспрерывных распрях с Амалией Ивановной я участвовать не намерен-с... Я по
своей надобности... и желаю объясниться, немедленно, с падчерицей вашей,
Софьей... Ивановной... Кажется, так-с? Позвольте пройти-с...
противоположный угол, где находилась Соня.
пораженная. Она понять не могла, как мог Петр Петрович отречься от
хлеба-соли ее папеньки. Выдумав раз эту хлеб-соль, она уже ей свято верила.
Поразил ее и деловой, сухой, полный даже какой-то презрительной угрозы тон
Петра Петровича. Да и все как-то притихли мало-помалу при его появлении.
Кроме того, что этот "деловой и серьезный" человек слишком уж резко не
гармонировал со всею компанией, кроме того видно было, что он за чем-то
важным пришел, что, вероятно, какая-нибудь необыкновенная причина могла
привлечь его в такую компанию и что, стало быть, сейчас что-то случится,
что-то будет. Раскольников, стоявший подле Сони, посторонился пропустить
его; Петр Петрович, казалось, совсем его не заметил. Через минуту на пороге
показался и Лебезятников; в комнату он не вошел, но остановился тоже с
каким-то особенным любопытством, почти с удивлением; прислушивался, но,
казалось, долго чего-то понять не мог.
заметил Петр Петрович как-то вообще не обращаясь ни к кому в особенности, -
я даже и рад при публике. Амалия Ивановна, прошу вас покорнейше, в качестве
хозяйки квартиры, обратить внимание на мой последующий разговор с Софьей
Ивановной. Софья Ивановна, - продолжал он, обращаясь прямо к чрезвычайно
удивленной и уже заранее испуганной Соне, - со стола моего, в комнате друга
моего, Андрея Семеновича Лебезятникова, тотчас же вслед за посещением
вашим, исчез принадлежавший мне государственный кредитный билет
сторублевого достоинства. Если каким бы то ни было образом вы знаете и
укажете нам, где он теперь находится, то, уверяю вас честным словом, и беру
всех в свидетели, что дело тем только и кончится. В противном же случае
принужден буду обратиться к мерам весьма серьезным, тогда... пеняйте уже на
себя-с!
затихли. Соня стояла мертво-бледная, смотрела на Лужина и ничего не могла
отвечать. Она как будто еще и не понимала. Прошло несколько секунд.
наконец Соня.
- Подумайте, мадемуазель, - начал он строго, но все еще как будто увещевая,
- обсудите, я согласен вам дать еще время на размышление. Извольте
видеть-с: если б я не был так уверен, то уж, разумеется, при моей
опытности, не рискнул бы так прямо вас обвинить; ибо за подобное, прямое и
гласное, но ложное или даже только ошибочное обвинение я, в некотором
смысле, сам отвечаю. Я это знаю-с. Утром сегодня я разменял, для своих
надобностей, несколько пятипроцентных билетов на сумму, номинально, в три
тысячи рублей. Расчет у меня записан в бумажнике. Придя домой, я -
свидетель тому Андрей Семенович - стал считать деньги и, сосчитав две
тысячи триста рублей, спрятал их в бумажник, а бумажник в боковой карман
сюртука. На столе оставалось около пятисот рублей, кредитными билетами, и
между ними три билета, во сто рублей каждый. В эту минуту прибыли вы (по
моему зову) - и все время у меня пребывали потом в чрезвычайном смущении,
так что даже три раза, среди разговора, вставали и спешили почему-то уйти,
хотя разговор наш еще не был окончен. Андрей Семенович может все это
засвидетельствовать. Вероятно, вы сами, мадемуазель, не откажитесь
подтвердить и заявить, что призывал я вас, через Андрея Семеновича,
единственно для того только, чтобы переговорить с вами о сиротском и
беспомощном положении вашей родственницы, Катерины Ивановны (к которой я не
мог прийти на поминки), и о том, как бы полезно было устроить в ее пользу
Шилова Юлия
Конан-Дойль Артур
Шилова Юлия
Пехов Алексей
Роллинс Джеймс
Панов Вадим