напряжений, потому что это невозможно!" Однако ж покамест это возможно!
Голова моя кружится; я едва стою на ногах, но радость, беспредельная
радость наполняет мое сердце. Повесть моя совершенно кончена, и
антрепренер, хотя я ему и много теперь должен, все-таки даст мне хоть
сколько-нибудь, увидя в своих руках добычу, - хоть пятьдесят рублей, а я
давным-давно не видал у себя в руках таких денег. Свобода и деньги!.. В
восторге я схватил шляпу, рукопись под мышку и бегу стремглав, чтоб застать
дома нашего драгоценнейшего Александра Петровича.
одну не литературную, но зато очень выгодную спекуляцию и, выпроводив
наконец какого-то черномазенького жидка, с которым просидел два часа сряду
в своем кабинете, приветливо подает мне руку и своим мягким, милым баском
спрашивает о моем здоровье. Это добрейший человек, и я, без шуток, многим
ему обязан. Чем же он виноват, что в литературе он всю жизнь был только
антрепренером? Он смекнул, что литературе надо антрепренера, и смекнул
очень вовремя, честь ему и слава за это, антрепренерская, разумеется.
номер книжки, таким образом, обеспечен в главном отделе, и удивляется, как
это я мог хоть что-нибудь кончить, и при этом премило острит. Затем идет к
своему железному сундуку, чтоб выдать мне обещанные пятьдесят рублей, а мне
между тем протягивает другой, враждебный, толстый журнал и указывает на
несколько строк в отделе критики, где говорится два слова и о последней
моей повести.
чтоб хвалят, и я очень доволен. Но "переписчик" говорит, между прочим, что
от сочинений моих вообще "пахнет по'том", то есть я до того над ними потею,
тружусь, до того их отделываю и отделываю, что становится приторно.
была написана в две ночи, а теперь в два дня и две ночи написано мною три с
половиной печатных листа, - и если б знал это "переписчик", упрекающий меня
в излишней копотливости и в тугой медленности моей работы!
запаздываете, что приходится вот работать по ночам?
особенная слабость - похвастаться своим литературным суждением именно перед
теми, которые, как и сам он подозревает, понимают его насквозь. Но мне не
хочется рассуждать с ним об литературе, я получаю деньги и берусь за шляпу.
Александр Петрович едет на Острова на свою дачу и, услышав, что я на
Васильевский, благодушно предлагает довезти меня в своей карете.
Петрович на первых порах своего владения ею ощущает чрезвычайное
удовольствие и даже некоторую душевную потребность подвозить в ней своих
знакомых.
рассуждения о современной литературе. При мне он не конфузится и
преспокойно повторяет разные чужие мысли, слышанные им на днях от
кого-нибудь из литераторов, которым он верит и чье суждение уважает. При
этом ему случается иногда уважать удивительные вещи. Случается ему тоже
перевирать чужое мнение или вставлять его не туда, куда следует, так что
выходит бурда. Я сижу, молча слушаю и дивлюсь разнообразию и прихотливости
страстей человеческих. "Ну, вот человек, - думаю я про себя, - сколачивал
бы себе деньги да сколачивал; нет, ему еще нужно славы, литературной славы,
славы хорошего издателя, критика!"
мысль, слышанную им дня три тому назад от меня же, и против которой он, три
дня тому назад, со мной же спорил, а теперь выдает ее за свою. Но с
Александром Петровичем такая забывчивость поминутно случается, и он
известен этой невинной слабостью между всеми своими знакомыми. Как он рад
теперь, ораторствуя в своей карете, как доволен судьбой, как благодушен! Он
ведет учено-литературный разговор, и даже мягкий, приличный его басок
отзывается ученостью. Мало-помалу он залиберальничался и переходит к
невинно-скептическому убеждению, что в литературе нашей, да и вообще ни в
какой и никогда, не может быть ни у кого честности и скромности, а есть
только одно "взаимное битье друг друга по мордасам" - особенно при начале
подписки. Я думаю про себя, что Александр Петрович наклонен даже всякого
честного и искреннего литератора за его честность и искренность считать
если не дураком, то по крайней мере простофилей. Разумеется, такое суждение
прямо выходит из чрезвычайной невинности Александра Петровича.
кареты, и я бегу к нашим. Вот и Тринадцатая линия, вот и их домик. Анна
Андреевна, увидя меня, грозит мне пальцем, махает на меня руками и шикает
на меня, чтоб я не шумел.
ради бога, не разбудите! Только уж очень она, голубушка, слаба. Боимся мы
за нее. Доктор говорит, что это покамест ничего. Да что от него путного-то
добьешься, от вашего доктора! И не грех вам это, Иван Петрович? Ждали вас,
ждали к обеду-то... ведь двое суток не были!..
я Анне Андреевне. - Надо было работу кончать...
нарочно с постельки встала, ангельчик мой, в кресло покойное ее усадили, да
и вывезли к обеду: "Хочу, дескать, с вами вместе Ваню ждать", а наш Ваня и
не бывал. Ведь шесть часов скоро! Где протаскался-то? Греховодники вы
эдакие! Ведь ее вы так расстроили, что уж я не знала, как и уговорить...
благо заснула, голубушка. А Николай Сергеич к тому же в город ушел (к
чаю-то будет!); одна и бьюсь... Место-то ему, Иван Петрович, выходит;
только как подумаю, что в Перми, так и захолонет у меня на душе...
такая... Как-то и не соображу... Ох, Иван Петрович, тяжело мне душой!
Уверяет, что весела и довольна, да не верю я ей... Сходи-ка к ней, Ваня, да
мне и расскажи ужо потихоньку, что с ней... Слышишь?
принадлежит к дому; он шагов в двадцать пять длиною и столько же в ширину и
весь зарос зеленью. В нем три высоких старых, раскидистых дерева, несколько
молодых березок, несколько кустов сирени, жимолости, есть уголок малинника,
две грядки с клубникой и две узеньких извилистых дорожки, вдоль и поперек
садика. Старик от него в восторге и уверяет, что в нем скоро будут расти
грибы. Главное же в том, что Нелли полюбила этот садик, и ее часто вывозят
в креслах на садовую дорожку, а Нелли теперь идол всего дома. Но вот и
Наташа; она с радостью встречает меня и протягивает мне руку. Как она худа,
как бледна! Она тоже едва оправилась от болезни.
напряженную работу, какое-то особенное раздражение нервов; я яснее
соображаю, живее и глубже чувствую, и даже слог мне вполне подчиняется, так
что в напряженной-то работе и лучше выходит. Все хорошо...
литературным успехам, к моей славе. Она перечитывает все, что я в последний
год напечатал, поминутно расспрашивает о дальнейших планах моих,
интересуется каждой критикой, на меня написанной, сердится на иные и
непременно хочет, чтоб я высоко поставил себя в литературе. Желания ее
выражаются до того сильно и настойчиво, что я даже удивляюсь теперешнему ее
направлению.
испишешься; а кроме того, и здоровье погубишь. Вон С***, тот в два года по
одной повести пишет, а N* в десять лет всего только один роман написал.
Зато как у них отчеканено, отделано! Ни одной небрежности не найдешь.
это все вздор! Оставим это, друг мой. Что, нет ли нового?
Андреев Николай
Рыбаков Вячеслав
Шилова Юлия
Панов Вадим
Лондон Джек
Суворов Виктор