Чтение 11–й страницы книги ~Колесо времени~

бы сказать: "Покажи мне твое жилье, а я определю твои привычки
и твой характер". Комнаты Марии носили отпечаток ее простоты,
скромного изящества и свободного вкуса. Сразу было видно, что в
устройстве комнат она до крайней меры избегала всяких тряпок,
бумаги и безделушек.

Первое, что она мне показала, была ее спальня -- небольшая
комната, вся белая: белые крашеные стены, белая соломенная
штора на окне, белая, узенькая, как у девочки или монахини,
постель. Над изголовьем висело небольшое черное распятие, за
которое была заткнута ветка остролистника. На ночном столике, у
кровати, стоял бурый плюшевый медведь, растопыря лапы.

-- Мишика, ты узнаешь, кто это такой? -- спросила Мария
лукаво.

-- Вероятно, я?

-- Конечно, ты. Не правда ли, большое сходство? Но пойдем
дальше. Вот в этом простенке моя маленькая библиотека. Ты в ней
найдешь кое-что интересное. А здесь наша ванная комната.
Посмотри.

Она открыла дверь, и я с восхищением увидел не ванную, а
скорее просторный бассейн, с кафельными блестящими стенами и
полом с четырьмя ступеньками, ведущими вниз, в воду. Легкий
запах вербены улавливался в воздухе. Я сказал, что все это
великолепно.

-- Поверь мне, мой Мишика,-- ответила Мария,--
единственная роскошь, которую я себе позволяю,-- это вода. Я не
могу, физически не могу мыться в тяжелых фаянсовых чашках, или
в раковинах под кранами, или в этих противных ваннах, крашенных
под мрамор. Вот почему в путешествиях я всегда скучаю по моей
ванной комнатке.

Теперь, Мишика, я покажу тебе твою собственную комнату,
хотя я тебе уже говорила, что весь этот дом, с живым и мертвым
инвентарем, принадлежит тебе. Я смеялся.

-- Во всяком случае, ты можешь оставить себе прекрасную
Ингрид.

-- Да,-- сказала она,-- эта девушка ни на кого не
производит приятного впечатления. У нее дикая мания, что все
люди, которые бывают у меня,-- злые враги или коварные шпионы,
всегда умышляющие гибель ей, а главное, и мне. Но она,
бедняжка, так много перестрадала в своей недолгой жизни! Я тебе
расскажу когда-нибудь, и ты поймешь ее.

-- Ну вот, смотри, Мишика. Твоя комната,-- распахнула
Мария дверь.

Это было прекрасное, очень большое помещение, меньше, чем
ателье, но также обшитое ясенем; с большим и глубоким диваном
из замши, с массивным ясеневым письменным столом. Все, в чем я
мог бы нуждаться, было здесь под рукою, внимательно обдуманное
и любовно устроенное, от прекрасных письменных принадлежностей
до шелковой вышитой пижамы, сигар, папирос, содовой воды и
виски. Я поцеловал ее.

-- Как ты добра и мила, моя Мария.

-- Твоя! -- весело воскликнула она.

-- В доме, кроме нас двоих, еще три человека: кухарка --
она почти невидима, но ты можешь заказывать меню по своему
вкусу. Затем один отставной матрос Винцет; зимою он истопник, а
летом садовник, предобрый малый. Ты его можешь посылать с
поручениями, он знает наизусть всю Марсель. Он же, когда нужно,
подаст автомобиль -- гараж напротив. А на Ингрид ты не обращай
внимания. Пусть она гримасничает. Все твои приказания она
исполнит беспрекословно. Ей, вероятно, тоже не особенно будет
приятно, если я прикажу ей взять рукою раскаленную добела
железную полосу, однако она схватит ее, ни на секунду не
задумавшись... Теперь ты введен в свои владения. Я забыла
только сказать, что к твоим услугам всегда готов шофер. Это --
я. Пойдем теперь ко мне в мастерскую пить кофе.

Восточная оттоманка. Низенький японский лакированный
столик. Кофе с гущей по-турецки, ароматный и крепкий,
принесенный в кофейнике из красной меди; сладкий дым египетской
папиросы. Прекрасная Мария, сидящая на ковре у моих ног... Я бы
смело мог вообразить себя восточным султаном с табачной
этикетки, если бы не маленькие графинчики из граненого
хрусталя. Павлин на стене сиял, блистал и переливался при ярком
свете во всем своем пышном великолепии.

Я сам тогда не знал, почему так часто привлекал мой взгляд
этот удивительный экран и почему он возбуждал во мне какое-то
беспокойное внимание... Позднее я узнал... Я говорил Марии:

-- Мне кажется странным, почему ни один великий земной
владыка не избрал павлина эмблемой своей власти. Лучший герб
трудно придумать. Погляди: его корона о ста зубцах, по
количеству завоеванных государств. Его орифламма -вся усеяна
глазами -- символами неустанного наблюдения за покоренными
народами. В медлительном и гордом движении его мантия волочится
по земле. Это ли не царственно?

Она слушала меня, улыбаясь. Потом сказала:

-- Я думаю, Мишика, что государи выбирали себе гербы не
по красоте эмблемы, а по внутренним достоинствам. Орел -- царь
всех птиц, лев -- царь зверей, слон -- мудр и силен. Солнце
освещает землю и дарит ей плодородие. Лилия -- непорочно чиста,
как и сердце государя. Петух всегда бодр, всегда влюблен,
всегда готов сражаться и чувствителен к погоде.

А у павлина ничего нет, кроме внешней красоты. Голос у
него раздирающий, противный, а сам он глуп, напыщен, труслив и
мнителен. Я возразил:

-- Однако участвует во всех королевских церемониях
горностаевая мантия? Между тем тебе, конечно, известно, что
горностай, этот маленький хищник,-- очень злое и кровожадное
животное.

-- Знаю. Но зато о нем вот что говорит народное сказание.
Он очень гордится чистотою своей белой шкурки, и все время,
когда не спит и не предается разбою, он беспрерывно чистится.
Но если на его мехе окажется несмываемое пятно, то он умирает
от огорчения. Оттого-то на старинных гербовых горностаевых
мантиях можно прочесть надпись: "Лучше умереть, чем
запачкаться". Смысл тот же, что и у белой лилии,-- непорочность
души. А ты знаешь, Мишика, что во многих южных странах павлин
считается птицей, приносящей несчастие и печаль?

-- Нет. Я не слыхал. Думаю, что это просто суеверный
вздор.

-- И я тоже.

Так мы пили кофе и мило болтали. Нет-нет, а я все
поглядывал на павлина, чувствуя все-таки, что какая-то
странная, неуловимая связь есть у меня с этой художественной
вещью.

Мария спросила:

-- Ты все любуешься своим павлином? Как я рада, что
угодила тебе. Завтра я начну работать над новым экраном.
Хочешь, я тебе скажу, какой будет мотив? Представь себе:
маленькое болотце, осока и кувшинки. Вдали едва встает заря, а
на болоте несколько птиц фламинго, все в разных позах. Та стоит
на одной ноге, другая опустила клюв в воду, третья завернула
шею совсем назад и перебирает перышки на спине, четвертая
широко распустила крылья и перья, точно потягиваясь перед
полетом... Я все это вижу сейчас перед глазами так ясно-ясно.
Боюсь только, что не найду нужных мне оттенков шелка. У
фламинго прелестная, необычайная окраска оперения: она и не
розовая и не красная, она особенная. А кроме того, очень трудно
проследить, как бледнеет эта окраска, постепенно исчезая в
белой... Таких нюансов не знает никто: только -- природа.

Я сказал:

-- По всему видно, что ты очень любишь свое искусство. -
Это, должно быть, большое счастье!

-- Да, большое. Но моя работа -- только полуискусство, а
потому не знает ревности и зависти...

Тогда я спросил:

-- Мария, ты великодушно разрешила мне задавать иногда
тебе вопросы, полагаясь на мою осторожность... Как много ты уже
сделала таких прекрасных панно?

-- Я не помню. Около пятидесяти.

-- Тут же ты, конечно, считаешь и копии?

-- Нет. Я бы не могла повторяться. Скучно. Самое приятное
-- это когда находишь тему и думаешь о ней.

-- А потом, когда картина окончена, тебе не жалко
расставаться с ней?

-- Нет, не жалко. Хочется только, чтобы она попала в
хорошие руки. Но зато, когда я увижу спустя некоторое время у
кого-нибудь мою работу, то я чувствую тихую грусть: точно мне
случайно показали портрет давно уехавшего, доброго друга.

Я покачал головой.

-- Друг -- это тоже большое счастье. Я не верю, чтобы у
человека могло быть больше одного друга. Сколько же у тебя,
Мария, друзей, если ты раздала на память около пятидесяти