Чтение 12–й страницы книги ~Колесо времени~

панно?

-- Друзей? У меня есть три-четыре человека, с которыми я
видаюсь без неудовольствия и чаще по делу, чем для интимной
беседы. Друг у меня только один -- это ты. Что же касается до
моих экранов, то я их отсылаю в Париж, в известный магазин
редких вещей, и, надо сказать, мне там очень хорошо платят.
Такие вещи могу и умею делать только я. Больше никто. Есть
богатая американская фирма, которая покупает каждую мою вещицу.
Магазин берет не очень большой процент. Ну, что же:
признаваться -- так признаваться до конца.

Последние слова Марии поразили меня не так чтобы очень
приятно. Я сразу даже не сообразил того, как не вяжутся эти два
положения. С одной стороны, образ жизни Марии: ее прекрасный
особняк, трое человек прислуги, редкая обстановка,, чудесные и
очень дорогие, несмотря на их простоту, парижские костюмы и
широкая трата денег... С другой стороны, ручная работа шелком
по атласу, весьма медленная и кропотливая. Что она может дать?
Не более тысячи, ну, скажем, щедро, двух в месяц... Нет, эта
мысль не бросилась мне первой в голову. Самые слова "ручная
работа" показались мне какими-то уж очень прозаичными,
будничными, жалкими, годными для швей и портних. И весь роман
мой как бы замутился, потускнел, сузился и обесцветился.

В ту пору, когда еще, не зная имени моей новой,
неожиданной и прекрасной любовницы, я мысленно делал ее то
международной шпионкой, то курортной сиреной, то
контрабандисткой, то фантастической Мессалиной,-- во мне
играла, щекоча мужское самолюбие, гордость завоевателя. Тогда я
выбивался из сил, чтобы никогда не позволить ей платить за
себя, и, наоборот, щеголял щедростью и предупредительностью.

И вот она оказалась всего лишь трудящейся женщиной,
живущей вышивальной работой... Наверное, ребро указательного
пальца левой руки привычно истыкано у нее иголкой. Замечал я
это или не замечал? Словом, я чувствовал себя разочарованным.
Моя связь с женщиной загадочной, немного роковой, а главное,
богатой и эффектной, обратилась в обыкновенную интрижку с
швейной мастерицей. Я чувствовал себя обманутым, как бы
обкраденным. Боже мой, как глуп и как ничтожен был я в эти
минуты. Ах! Мы, русские, слишком много читаем без всякого
разбора, слишком часто воображаем себя героями прочитанного!

Я долго и уныло молчал. Поняла ли Мария? Прочитала ли она
мои мысли? Она взяла мои руки (и я мог потихоньку убедиться,
что указательный палец у нее гладок и нежен), она притянула
меня близко к себе и сказала следующее:

-- Мишика, у меня нет тайн от тебя, и ты надо мною не
будешь смеяться. Я не верю ни в демократию, ни в филантропию. Я
знаю только одно: мне стыдно есть, если около себя я вижу
голодного человека или голодную собаку. Мне издали стыдно и при
мысли о них. Дела мои так устроились, ^ что я получаю
достаточно много, несколько больше, чем мне нужно. Но меня
всегда стесняла и тревожила мысль, что я получаю эти деньги ни
за что. И вот мне однажды пришла верная, по моему убеждению,
мысль. Я должна заработать по возможности столько же, сколько
трачу на себя, и эту сумму раздавать там, где мне всего яснее,
резче кидается в глаза настоящая нужда. Так я квитаюсь с
обществом и с моей совестью. Ты понял меня, Мишика?

Мне стало стыдно. Но о подлой причине этого стыда и о
низких мыслях не сказал ни слова. А надо бы было,-- для
собственной жизни...

Этот день мы провели чудесно. Я чувствовал себя, как
большой добрый пес, который утром напроказил и уже был за это
наказан, даже прощен, но еще до вечера нет-нет да и попросит
извинения, то печальным взглядом, то хвостом... Мария -- точно
она видела эту занозу в моей душе -- была необыкновенно мила и
нежна со мною.

Она пробыла в моей новой комнате до глубокой ночи. Она уже
собиралась уйти, но вдруг остановилась.

-- Мишика! -- сказала она почти робко.-- Ты не
рассердишься, если я у тебя останусь до утра? Ты не прогонишь
меня?

А утром, когда она еще спала, я увидел на ее лице тот
неописуемо-розовый нежный оттенок, который бывает на перьях
фламинго перед переходом в белый цвет.

Глава XI. ЗЕНИТ

В конце декабря Мария получила из Неаполя короткое и
весьма безграмотное письмо, нацарапанное ужасным почерком
по-итальянски. Оно было от сестры Джиованни, того самого
красавца матроса "суперкарго", с которым мы едва не разодрались
насмерть. С наивной и глубокой простотой писала итальянка, что
брат ее погиб в Бискайском заливе, во время крушения парохода
"Genova". Уходя в последнее плавание, он оставил дома адрес
госпожи Дюран и просил известить ее в случае его смерти.

"Молитесь о нем вместе с нашей осиротевшей семьей",-- так
кончалось это письмо. Когда Мария переводила мне его,. у нее на
опущенных ресницах дрожали слезы.

Она никогда не скрывала от меня своих действий. Я знал,
что она послала семье погибшего Джиованни крупную сумму денег и
заказала по нем в соборе Nostra Dama della Guarda заупокойную
мессу.

Я не мог понять и не допытывался: сохранился ли еще в ее
памяти любовный образ прекрасного моряка, или ее внимание к
умершему и к его семье было дружеской спокойной благодарностью
за прошлое счастье.

Впрочем, мужчины, пожалуй, никогда не освоятся с тем, что
женщине трудно разлюбить, но если она разлюбила, то уже к
прошлой любви никогда не вернется. Мужчин же этот возврат часто
тянет.

Я был очень сдержан в эти дни, но "черная болезнь" --
нелепая ревность к прошедшему,-- признаюсь, нередко охватывала
меня.

"Он знал ее адрес на Валлон-де-Л'Ориоль. Может быть, он и
бывал здесь. Может быть, мой широкий диван из замшевой кожи..."
-- думал я иногда, и у меня перед глазами ходили огненные круги
и ноздри раздувались.

Я сказал Марии, что хочу переехать в "Отель дю Порт". Она
охотно согласилась со мною: там пришла к нам наша внезапная и
горячая любовь, там осталось так много воспоминаний,
необыкновенных и трогательных.

Но оказалось, что наш отель с корабельной каютой на
чердаке затеял капитальный ремонт. Пришлось остаться, в доме у
Марии. Да и нужно сказать, мое ревнючее люмбаго довольно скоро
прошло: так мила, нежна, предупредительна была со мною Мария.

Жизнь снова и безболезненно наладилась. Каждое утро Мария
отвозила меня на завод, а вечером заезжала за мною. Завтракал я
на службе.

Отношения мои с сослуживцами были по-прежнему добрые,
приятельские, но где-то в них уже таилось едва заметное, едва
ощутительное охлаждение.

Я уже не принимал участия в прежних беспечных эскападах в
теплые темные уголки Марсели с их портовыми приманками, я не
сидел вместе с нашей ладной горластой компанией у Бассо за
пламенным буйабезом. Я не ходил с друзьями в тесной гурьбе по
театрам, циркам, музеям и народным праздникам, не открывал с
ними новых уютных кабачков.

Конечно, они знали о связи моей с Марией, и это
обстоятельство тоже содействовало взаимному отчуждению.

Это ведь постоянно так бывает: из дружного, слаженного
кружка закадычных холостяков вдруг выбывает один перебежчик,
чтобы навсегда погрузиться в лоно семейных тихих радостей, и
весь кружок долго чувствует себя разрозненным, опустелым, пока
не зарубцуется, не станет привычным изъян. Встречи с ним,
внешне, остаются по-прежнему сердечными, но в них невольно
скользят и легкое презрение к изменнику, и укор, и сожаление о
добровольной утрате им холостой свободы. "Ну что? как? здоров?
весел? счастлив?" И с лукавой, недоверчивой приязнью слушают
прокуренные холостяки его немного театральные восторги.

-- Да вы приходите когда-нибудь ко мне. Жена моя -- это
такой славный товарищ! Она давно знает и любит вас по моим
рассказам. Навестите же нас при первом случае. Для каждого из
вас всех найдется уголок у камина, старая сигара и стакан
доброго вина. Вспомним нашу бурную проказливую молодость.

Коренастые замшелые холостяки кивают головами, крякают,
благодарят и лукаво переглядываются: "Знаем мы, как бывают
любезны молодые жены к холостым друзьям мужа-новобранца..." И с
удовольствием думают про себя, что ни в клубы, ни на суда --
военные, торговые и даже пиратские -- вход женщине не
допускается.

А еще более дело осложняется, когда друзьям известно, что
ренегат не закрепил своего сожительства формальным образом: ни