Чтение 9–й страницы книги ~Колесо времени~

небольшой, но быстроходный изящный "пежо", которым, надо
сказать, она владела в совершенстве.

В воротах нам встретился директор. Он почтительно
поклонился Марии, низко сняв шляпу. Она дружески кивнула ему
головой, послала воздушный поцелуй и сразу взяла третью
скорость.

Я любил сидеть в автомобиле не рядом с нею, а сзади, на
пассажирском месте. Мне нравились ее ловкие, уверенные
движения. Несясь по свободной дороге и точно ловя незаметный
ритм машины, она плавно покачивала стройной спиною. Когда мы
попадали в тесный затор, она нетерпеливо выпрямлялась и, высоко
подняв голову, разыскивала глазами тот свободный коридор, в
который можно было ринуться, и когда находила -- весело
кидалась в него, склонив голову, как бычок. И мне радостно
бывало смотреть, как солнце играло золотыми спиралями в
рыжеватых вьющихся волосах ее красивого затылка.

В этот день мы немного покатались на лодке, пообедали у
меня в гостинице. Ушла она рано, часов около двух. Когда,
прощаясь, я посадил ее в автомобиль, она перегнулась через
дверцу и сказала:

-- Послушай, Мишика! Мне давно хочется, чтобы ты
когда-нибудь у меня позавтракал или пообедал. Не приедешь ли ты
ко мне завтра, около половины первого или в час?

Я обрадовался.

-- Конечно! С большим удовольствием. Но ведь а не знаю ни
твоего адреса, ни...

Она докончила за меня:

-- Ни фамилии, хочешь ты сказать?

-- Да.

-- Так запомни: мой адрес -- четыре тысячи пятьсот три,
Vallon de l'Oriol. Спроси госпожу Дюран.

Я переспросил с удивлением, недоверчиво:

-- Госпожу Дюран? (Ведь всем известно, что Дюран самая
простая и самая распространенная фамилия во Франции. Достаточно
заглянуть в любой справочник или указатель.) Неужели у
прекрасной, изысканной Марии такое ничего не говорящее имя?

И тут при жидком свете уличного фонаря я заметил, как
густо и жарко покраснело лицо Марии. Она сказала шепотом:

-- Нет, Мишика, нет. Я не хочу тебя обманывать. Я вовсе не
Дюран. Это мое нот de guerre10. Тебе это не нравится?

-- О дорогая, я обожаю тебя!

-- Все равно, рано или поздно я должна была это тебе
сказать. Мое родовое имя очень старое и окружено почетом. Мой
отец и дед были адмиралами. Имя моего прадеда, великого
адмирала, значится во всех исторических учебниках. Я знаю, тебе
не покажется ни смешным, ни странным то, что я дорожу честью
моих предков. Но я живу и буду жить только так, как мне самой
хочется, и я знаю, что мой образ жизни мог бы скомпрометировать
моих родственников, и потому я взяла первое попавшееся имя. И
еще я тебе скажу... Я не виновата в том, что откололась от
семьи. Меня почти девочкой связали с человеком, которого я не
любила и который меня не любил, любил мое тело и молодость. Он
был гораздо старше меня. Надо сказать правду: я пленилась его
высоким положением, богатством и славным титулом, но ведь я
тогда была молода и очень глупа! Да, я солгала в первый и в
последний,-- заметь, Мишика,-- в последний раз! Я убежала от
него через неделю. Убежала в ужасе. И вот... Впрочем, довольно,
мой Медведь. Ведь если я тебе все это рассказала -- ты меня
будешь любить не меньше? Она засветила прожекторы и рявкнула
гудком. -- До завтра, Мишика! -- донесся до меня ее звонкий
голос.

Глава IX. ПАВЛИН

Я приехал к Марии в назначенное время. Жила она на другой
окраине города, где было мало шума и много деревьев.
Старенькая, седая, благообразная привратница в старинных
серебряных очках сообщила мне, что мадам Дюран помещается на
третьем дворе, в собственном павильоне-особняке, где, кроме нее
и прислуги, нет других жильцов. Этот третий двор, очень
обширный, был похож на сад или на небольшой сквер. Вдоль
высокого квадрата кирпичной огорожи росли мощные каштаны, а
между ними кусты сирени, жасмина и жимолости; двор усыпан
гравием; посредине его круглая высокая цветочная клумба, и в
центре фонтан -- женская нагая фигура, позеленевшая от времени.
Сквозь поредевшие листья деревьев можно было заметить огромное,
в два этажа, стеклянное окно, такое, какие бывают в мастерских
художников и фотографов.

Я позвонил и тотчас же услышал легкие, быстрые, веселые
шаги, сбегавшие сверху.

Мария сама отворила дверь. На ней была домашняя одежда:
свободное шелковое цветное кимоно с широкими рукавами,
обнажавшими по локоть ее прелестные руки. Улыбающееся лицо
сияло счастьем и здоровьем. Она взяла меня за руку.

-- Идем, идем, Мишика. Я тебе покажу мою келью. Мы
поднялись наверх по отлогой винтовой дубовой лестнице и вошли в
ателье, просторное и высокое, как танцевальный зал, все
наполненное чистым воздухом и спокойным светом, лившимся
сверху, с потолка, и из стеклянного, большого, во всю стену,
окна.

Обстановка был" совсем проста, но необычна -- вся из
ясеня: ясеневый паркет, ясеневые панно на стенах, ясеневый
громадный, вроде как бы чертежный стол у окна, ясеневые стулья.
Я даже услышал с удовольствием давно знакомый мне, милый,
свежий, чуть-чуть яблочный запах полированного ясеневого
дерева. И именно благодаря ясеневым фанерам освещение комнаты
ласкало и веселило взор, имело изящный, слегка желтоватый
колорит, похожий на цвет свежесбитого сливочного масла или на
липовый мед, вылитый из сотов.

Направо у входа, у стены, стояла низкая и широкая
оттоманка, покрытая отличным старинным ковром царственных
густых и глубоких красок: темно-зеленой и темно-рыжей.

Никаких украшений. Только на столе помещался черный
бархатный экран, а перед ним, на его строгом фоне, стоял
фарфоровый кувшинчик с одной-единственной хризантемой: чудесная
манера японцев любоваться цветами, не рассеивая внимания и не
утомляя зрения.

Не сетуй, мой старый дружище, что я так утонул в
подробностях. Ах! там, в этом прекрасном ателье, меня посетили
величайшие радости и -- по моей вине -- отчаянное горе, которое
выбило меня из жизни.

Я повернулся лицом к той стене, которая до сих пор была у
меня за спиною. И я вдруг увидел удивительную вещь. Прямо
напротив меня, совсем закрывая ясеневое панно, стоял
необычайной величины .великолепный павлин, распустивший свой
блистательный хвост. Сначала мне показалось, что я вижу
редкостное, по размерам и красоте, чучело, потом я подумал, что
это картина, прекрасно написанная масляными красками, и, только
подойдя поближе, я убедился, что передо мною -- изумительная
вышивка на светло-оранжевом штофе зелеными и синими шелками
всевозможных тонов, нежнейших оттенков и поразительных,
незаметных переходов из цвета в цвет.

Я искренне восторгался: "Какое волшебство! Это уже не
рукоделие, а настоящее художественное творчество! Кто сделал
такую прелесть?"

Она ответила с кокетливой застенчивостью и с легким
реверансом:

-- Ваша скромная и покорная служанка, о мой добрый
господин.

И потом она спросила:

-- Тебе в самом деле нравится этот экран, Мишика?

-- Бесконечно. У нас в России были очень искусные
вышивальщицы золотом и шелком, но ничего подобного я не мог
даже вообразить!

-- Так он правда нравится тебе? Я рада и горда, он твой.
Возьми его.

Я поцеловал одну за другой ее милые руки и решительно
отказался:

-- О моя Мария, этот подарок чересчур королевский! Место
твоему павлину на выставке гобеленов или в королевском дворце,
а не в моем временном бараке или в номере гостиницы.

Я рассказал ей о том, что на мусульманском Востоке,
существовал, а может быть, и теперь еще кое-где существует,
древний величественный обычай: если гость похвалил какой-нибудь
предмет в доме -- посуду, утварь, ковер или оружие, то ему
тотчас же эту вещь преподносили в подарок. Она захлопала в
ладоши.

-- Вот видишь, Мишика! Ты должен взять павлина!

Но я продолжал:

-- Однако о таком щедром обычае вскоре узнали европейцы,