куклами, а легкий, нарядный мальчик, Бог весть зачем пришедший
сюда, в странной, напряженной тишине легко переходит от столика
к столику, один движется среди этих оцепеневших людей...
заметил. Не заметил он и того, что придал сыну черты скорее
"музыкального", нежели шахматного вундеркинда,-- что-то
болезненное, что-то ангельское,-- и глаза, подернутые странной
поволокой, и вьющиеся волосы, и прозрачную белизну лица. Но
теперь было некоторое затруднение: этот очищенный от всякой
примеси, доведенный до предельной нежности, образ его сына
надобно было окружить известным бытом. Одно он решил твердо,--
что не даст этому ребенку вырасти, не сделает из него того
угрюмого человека, который иногда навещал его в Берлине,
односложно отвечал на вопросы, сидел, прикрыв глаза, и уходил,
оставив конверт с деньгами на подоконнике.
расхаживая по комнате, вокруг открытой машинки, следившей за
ним всеми бликами своих кнопок. "Да, он умрет молодым, его
смерть будет неизбежна и очень трогательна. Умрет, играя в
постели последнюю свою партию". Эта мысль ему так понравилась,
что он пожалел о невозможности начать писать книгу с конца.
Почему, собственно говоря, невозможно? Можно попробовать... Он
повел было мысль обратным ходом,-- от этой трогательной, такой
отчетливой смерти назад, к туманному рождению героя, но вдруг
встряхнулся, сел за стол и стал думать наново.
ему две вещи мешают: война и революция. Дар сына по-настоящему
развился только после войны, когда он из вундеркинда
превратился в маэстро. Как раз накануне этой войны, которая так
мешала воспоминанию работать на стройную литературную фабулу,
он, с сыном и с Валентиновым, уехал опять за границу.
Приглашали играть в Вену, в Будапешт, в Рим. Слава русского
мальчика, уже побившего кое-кого из тех игроков, имена которых
попадают в шахматные учебники, так росла, что об его
собственной скромной писательской славе тоже вскользь
упоминалось в иностранных газетах. Они были все трое в
Швейцарии, когда был убит австрийский эрцгерцог. По
соображениям, совершенно случайным (полезный сыну Горный
воздух, слова Валентинова, что теперь России не до шахмат, а
сын только шахматами жив, да еще мысль, что война ненадолго),
он вернулся в Петербург один. Через несколько месяцев он не
вытерпел и вызвал сына. В странном витиеватом письме, которому
как-то соответствовал медленный кружной путь, этим письмом
проделанный, Валентинов сообщил, что сын приехать не хочет.
Лужин написал снова, и ответ, такой же витиеватый и вежливый,
пришел уже не из Тараспа, а из Неаполя. Валентинова он
возненавидел. Были дни необыкновенной тоски. Впрочем,
Валентинов в очередном письме предложил, что все расходы по
содержанию сына возьмет на себя, что свои -- сочтемся (так и
написал). Шло время. В неожиданной роли военного корреспондента
он попал на Кавказ. За днями тоски и острой ненависти по
отношению к Валентинову (писавшему, впрочем, прилежно) пошли
дни душевного успокоения, основанного на том, что сыну за
границей хорошо, лучше, чем было бы в России (что и утверждал
Валентинов).
оказались раздражительной помехой, это было какое-то
посягательство на свободу творчества, ибо во всякой книге, где
описывалось постепенное развитие определенной человеческой
личности, следовало как-нибудь упомянуть о войне, и даже смерть
героя в юных летах не могла быть выходом из положения. Были
лица и обстоятельства вокруг образа сына, которые, к сожалению,
были мыслимы только на фоне войны, не могли бы существовать без
этого фона. С революцией было и того хуже. По общему мнению,
она повлияла на ход жизни всякого русского; через нее нельзя
было пропустить героя, не обжигая его, избежать ее было
невозможно. Это уже было подлинное насилие над волей писателя.
Меж тем, как могла революция задеть его сына? В долгожданный
день осенью тысяча девятьсот семнадцатого года явился
Валентинов, такой же веселый, громкий, великолепно одетый, и за
ним пухлый молодой человек с усиками. Была минута печали и
замешательства и странного разочарования. Сын был молчалив и
все посматривал в окно ("боится возможной стрельбы",--
вполголоса пояснил Валентинов). Сначала все это было похоже на
дурной сон,-- но потом обошлось. Валентинов продолжал уверять,
что "свои-- сочтемся",-- оказалось, что у него большие,
таинственные дела, и деньги рассованы по всем банкам союзной
Европы. Сын стал посещать тишайший шахматный клуб, доверчиво
расцветший в самую пору гражданской сумятицы, а весной исчез
вместе с Валентиновым -- опять за границу. Дальше следовали
воспоминания только личные, воспоминания непривлекательные, Бог
с ними, голод, арест. Бог с ними, и вдруг -- блатословенная
высылка, законное изгнание, чистая, желтая палуба, балтийский
ветер, спор с профессором Василенко о бессмертии души.
липнущей, так и прущей из всех углов памяти, принижающей всякое
воспоминание, загораживающей путь свободной мысли,-- непременно
следовало осторожно, по кусочкам, выскрести и целиком впустить
в книгу -- Валентинова. Человек несомненно талантливый, как
определяли его те, кто собирался тут же сказать о нем
что-нибудь скверное; чудак, на все руки мастер, незаменимый
человек при устройстве любительского спектакля, инженер,
превосходный математик, любитель шахмат и шашек, "амюзантнейший
господин", как он сам рекомендовал себя. У него были чудесные
карие глаза и чрезвычайно привлекательная манера смеяться. Он
носил на указательном пальце перстень с адамовой головой и
давал понять, что у него были в жизни дуэли. Одно время он
преподавал гимнастику в школе, где учился маленький Лужин, и
большое впечатление производило на учеников и учителей то, что
за ним приезжает таинственная дама в лимузине. Он изобрел
походя удивительную металлическую мостовую, которая была
испробована в Петербурге, на Невском, близ Казанского собора.
Он же сочинил несколько остроумных шахматных задач и был первым
экспонентом так называемой "русской" темы. Ему было двадцать
восемь лет в год объявления войны, и никакой болезнью он не
страдал. Анемическое слово "дезертир" как-то не подходило к
этому веселому, крепкому, ловкому человеку,-- другого слова,
однако, не подберешь. Чем он занимался за границей во время
войны -- так и осталось неизвестным.
ему любая фабула приобретала необыкновенную живость, привкус
авантюры. Но самое главное еще оставалось придумать. Ведь все
это до сих пор были только краски, правда, теплые, живые, но
плывшие отдельными пятнами; требовалось еще найти определенный
рисунок, резкую линию. Впервые писатель Лужин, задумав книгу,
невольно начинал с красок.
труднее ему было засесть за пишущую машинку. Прошел месяц,
другой, началось лето, и он все продолжал одевать в наряднейшие
цвета незримую еще тему. Ему казалось иногда, что вот, книга
написана, и он ясно видел набор, полосы гранок с красными
иероглифами по краям, а потом свеженькую, брошюрованную книгу,
хрустящую в руках, а дальше был чудесный розовый туман,
сладостные награды за все неудачи, за все обманы славы. Он
ходил в гости к многочисленным своим знакомым и подолгу, с
удовольствием, рассказывал о своей книге. В одной эмигрантской
газете появилась заметка о том, что он, после долгого молчания,
работает над новой повестью. И эту заметку, им же составленную
и посланную, он с волнением перечел раза три, вырезал, положил
в бумажник. Он стал чаще появляться на литературных вечерах,
устраиваемых адвокатами и дамами, и предполагал, что, должно
быть, все на него смотрят с любопытством и уважением. Как-то, в
неверный летний день, он поехал за город, промок под внезапным
ливнем, пока тщетно искал белых грибов, и на следующий день
слег. Болел он одиноко и кратко, и смерть его была неспокойна.
Правление союза эмигрантских писателей почтило его память
вставанием.
завладев сумкой.
хлопнув ею об столик,-- как бы подчеркивая этим запрет. "Вечно
вам нужно теребить что-нибудь",-- проговорила она ласково.
пальцы. Ногти были желтые от курения, с грубыми заусенцами, на
суставах тянулись толстые поперечные морщинки, пониже росли
редкие волоски. Он положил руку на стол, рядом с ее рукой,
молочно-бледной, мягкой на вид, с коротко и аккуратно
Прозоров Александр
Суворов Виктор
Афанасьев Роман
Шилова Юлия
Володихин Дмитрий
Буркатовский Сергей