фигуры и черно-белая доска, и он эту внешнюю жизнь принимал,
как нечто неизбежное, но совершенно незанимательное. Точно так
же и в одежде своей, в образе обиходного бытия, он следовал
побуждениям, очень смутным, ни над чем не задумываясь, редко
меняя белье, машинально заводя на ночь часы, бреясь тем же
лезвием, пока оно не переставало брать волос, питаясь случайно
и просто,-- и по какой-то печальной инерции заказывая к обеду
все ту же минеральную воду, которая слегка била в нос, вызывая
щекотку в углах глаз, словно слезы об исчезнувшем Валентинове.
Он замечал только изредка, что существует,-- когда одышка,
месть тяжелого тела, заставляла его с открытым ртом
остановиться на лестнице, или когда болели зубы, или когда в
поздний час шахматных раздумий протянутая рука, тряся спичечный
коробок, не вызывала в нем дребезжания спичек, и папироса,
словно кем-то другим незаметно сунутая ему в рот, сразу
вырастала, утверждалась, плотная, бездушная, косная, и вся
жизнь сосредоточивалась в одно желание курить, хотя Бог весть,
сколько папирос было уже бессознательно выкурено. Вообще же так
мутна была вокруг него жизнь, и так мало усилий от него
требовала, что ему казалось иногда, что некто,-- таинственный,
невидимый антрепренер,-- продолжает его возить с турнира на
турнир, но были иногда странные часы, такая тишина вокруг, а
выглянешь в коридор,-- у всех дверей стоят сапоги, сапоги,
сапоги, и в ушах шум одиночества. Когда был еще жив отец, Лужин
с тоской думал о его прибытии в Берлин, о том, что нужно
повидать его, помочь, говорить о чем-то,-- и этот веселенький
на вид старик в вязаном жилете, неловко хлопавший его по плечу,
был ему невыносим, как постыдное воспоминание, от которого
стараешься отделаться, щурясь и мыча сквозь зубы. Он не приехал
из Парижа на похороны отца, боясь пуще всего мертвецов, гробов,
венков и ответственности, связанной со всем этим,-- но приехал
погодя, отправился на кладбище, потоптался под дождем между
могил в отяжелевших от грязи калошах, могилы отца не нашел,
увидел за деревьями человека, вероятно сторожа, но странная
лень и робость помешали спросить; он поднял воротник и поплелся
по пустырю к ожидавшему таксомотору. Смерть отца не прервала
его работы. Он готовился к берлинскому турниру с определенной
мыслью найти лучшую защиту против сложного дебюта итальянца
Турати, самого страшного из будущих участников турнира. Этот
игрок, представитель новейшего течения в шахматах, открывал
партию фланговыми выступлениями, не занимая пешками середины
доски, но опаснейшим образом влияя на центр с боков. Брезгуя
благоразумным уютом рокировки, он стремился создать самые
неожиданные, самые причудливые соотношения фигур. Уже однажды
Лужин с ним встретился и проиграл, и этот проигрыш был ему
особенно неприятен потому, что Турати, по темпераменту своему,
по манере игры, по склонности к фантастической дислокации, был
игрок ему родственного склада, но только пошедший дальше. Игра
Лужина, в ранней его юности так поражавшая знатоков невиданной
дерзостью и пренебрежением основными как будто законами шахмат,
казалась теперь чуть-чуть старомодной перед блистательной
крайностью Турати. Лужин попал в то положение, в каком бывает
художник, который, в начале поприща усвоив новейшее в искусстве
и временно поразив оригинальностью приемов, вдруг замечает, что
незаметно произошла перемена вокруг него, что другие, неведомо
откуда взявшись, оставили его позади в тех приемах, в которых
он недавно был первым, и тогда он чувствует себя обокраденным,
видит в обогнавших его смельчаках только неблагодарных
подражателей и редко понимает, что он сам виноват, он,
застывший в своем искусстве, бывшем новым когда-то, но с тех
пор не пошедшем вперед.
Лужин видел нагромождение побед вначале, а затем странное
затишье, вспышки побед там и сям, но в общем -- игру в ничью,
раздражительную и безнадежную, благодаря которой он незаметно
прослыл за осторожного, непроницаемого, сухого игрока. И это
было странно. Чем смелее играло его воображение, чем ярче был
вымысел во время тайной работы между турнирами, тем ужасней он
чувствовал свое бессилие, когда начиналось состязание, тем
боязливее и осмотрительнее он играл. Давно вошедший в разряд
лучших международных игроков, очень известный, цитируемый во
всех шахматных учебниках, кандидат, среди пяти-шести других, на
звание чемпиона мира, он этой благожелательной молвой был
обязан ранним своим выступлениям, оставившим вокруг него
какой-то смутный свет, венчик избранности, поволоку славы.
Смерть отца явилась ему, как вешка, по которой он мог
определить пройденный путь. И, на минуту оглянувшись, он с
некоторым содроганием увидел, как медленно он последнее время
шел, и, увидев это, с угрюмой страстью погрузился в новые
вычисления, придумывая и уже смутно предчувствуя гармонию
нужных ходов, ослепительную защиту. Ему стало дурно ночью, в
берлинской гостинице, после поездки на кладбище; сердцебиение,
и странные мысли, и такое чувство, будто мозг одеревенел и
покрыт лаком. Доктор, которого он в то утро повидал,
посоветовал отдохнуть, уехать в тихое место, "...чтобы было
кругом зелено",-- сказал доктор. И Лужин, отказавшись дать
обещанный сеанс игры вслепую, уехал в то очевидное место,
которое ему сразу представилось, когда врач упомянул о зелени,
и даже был смутно благодарен угодливому воспоминанию, которое
так кстати назвало нужный курорт, взяло на себя все заботы,
зеленой декорации, в меру красивой, дающей чувство сохранности
и покоя. И вдруг, как бывает в балагане, когда расписная
бумажная завеса прорывается звездообразно, пропуская живое,
улыбающееся лицо, появился, невесть откуда, человек, такой
неожиданный и такой знакомый, заговорил голос, как будто всю
жизнь звучавший под сурдинку и вдруг прорвавшийся сквозь
привычную муть. Стараясь уяснить себе это впечатление чего-то
очень знакомого, он совершенно некстати, но с потрясающей
ясностью вспомнил лицо молоденькой проститутки с голыми
плечами, в черных чулках, стоявшей в освещенной пройме двери, в
темном переулке, в безымянном городе. И нелепым образом ему
показалось, что вот это -- она, что вот, она явилась теперь,
надев приличное платье, слегка подурнев, словно она смыла
какие-то обольстительные румяна, но через это стала более
доступной. Таково было первое впечатление, когда он увидел ее,
когда заметил с удивлением, что с ней говорит. И ему было
немного досадно, что она не совсем так хороша, как могла быть,
как мерещилась по странным признакам, рассеянным в его прошлом.
Он примирился и с этим и постепенно стал забывать ее смутные
прообразы, но зато почувствовал успокоение и гордость, что вот,
с ним говорит, занимается им, улыбается ему настоящий, живой
человек. И в тот день, на площадке сада, где ярко-желтые осы
садились на железные столики, поводя опущенными сяжками,--
когда он вдруг заговорил о том, как некогда, мальчиком, жил в
этой гостинице, Лужин начал тихими ходами, смысл которых он
чувствовал очень смутно, своеобразное объяснение в любви. "Ну,
расскажите что-нибудь еще",-- повторила она, несмотря на то,
что заметила, как хмуро и скучно он замолчал.
липой, стоящей на озаренном скате, можно, ходом копя, взять вон
тот телеграфный столб, и одновременно старался вспомнить, о чем
именно он сейчас говорил. Лакей с дюжиной пустых пивных кружек,
висящих на скрюченных пальцах, пробежал вдоль крыла дома, и
Лужин с облегчением вспомнил, что говорил о турнире, некогда
происходившем как раз в этом крыле. Он взволновался, ему стало
жарко, и круг шляпы давил виски, и это волнение было еще не
совсем понятно. "Пойдемте,-- сказал он.-- Я вам покажу. Там
теперь должно быть пусто. И прохладно". Тяжело ступая и таща за
собой трость, которая шуршала по гравию и подпрыгнула на
пороге, он вошел в дверь первым. "Какой неотесанный",--
подумала она и поймала себя на том, что качает головой, и что
это чуть-чуть фальшиво,-- дело совсем не в его неотесанности,
"Вот, кажется, сюда",-- сказал Лужин и толкнул боковую дверь.
Горел огонь, толстый человек в белом кричал что-то, и бежала
башня тарелок на человеческих ногах. "Нет, дальше",-- сказал
Лужин и пошел по коридору. Он открыл другую дверь и чуть не
упал: шли вниз ступеньки, а там -- кусты и куча сору, и
опасливо, дрыгающей походкой, отходящая курица. "Я ошибся,--
сказал Лужин,-- вероятно, вот сюда, направо". Он снял шляпу,
почувствовал, как на лбу горячим бисером собирается пот. Ах,
как ясен был образ просторной, пустой, прохладной залы,-- и как
трудно было ее найти! "Вот эту дверь попробуем",-- сказал он.
Дверь оказалась запертой. Он несколько раз нажал ручку. "Кто
там?"-- вдруг сказал хриплый голос, и скрипнула постель.
"Ошибка, ошибка",-- забормотал Лужин и пошел дальше, потом
оглянулся и остановился; он был один. "Где же она?" -- сказал
он вслух, топчась и озираясь. Коридор, окно в сад, на стене
аппарат с квадратными оконцами для номеров. Где-то пролетел
Шилова Юлия
Беляев Александр
Пехов Алексей
Лукьяненко Сергей
Березин Федор
Куликов Роман