фарфоровый лось или темноокая икона,-- и опять весело рябило в
глазах, и полярная шкура, о которую он споткнулся, отчего
завернулся край, оказалась на красной подкладке с фестонами.
Больше десяти лет он не был в русском доме и, попав теперь в
дом, где, как на выставке, бойко подавалась цветистая Россия,
он ощутил детскую радость, желание захлопать в ладоши,--
никогда в жизни ему не было так легко и уютно. "От Пасхи
осталось",-- убежденно сказал он, указав пятым пальцем на
большое деревянное яйцо в золотых разводах (томбольный выигрыш
на благотворительном балу). В эту минуту белые двери
распахнулись, и быстро вошел, уже протягивая на ходу руку,
господин в пенсне, очень прямой, остриженный бобриком. "Милости
просим,-- сказал он.-- Рад познакомиться". Тут же он, как
фокусник, открыл кустарный портсигар с александровским орлом на
крышке. "С мундштучками,-- сказал Лужин, покосившись на
папиросы.-- Этих не курю. А вот..." Он стал рыться в карманах,
извлекая толстые папиросы, высыпавшиеся из бумажного мешочка;
несколько штук он уронил, и господин ловко их поднял.
"Душенька,-- сказал он,-- дай нам пепельницу. Садитесь,
пожалуйста. Виноват... ваше имя-отчество?" Хрустальная
пепельница опустилась между ними, и, одновременно макнув в нее
папиросы, они сшиблись кончиками. "Жадуб",-- добродушно сказал
Лужин, выправляя согнувшуюся папиросу. "Ничего, ничего,--
быстро сказал господин и выпустил две тонких струи дыма из
ноздрей вдруг сузившегося носа.-- Ну вот, вы в нашем
богоспасаемом Берлине. Моя дочь мне рассказала, что вы приехали
на состязание". Он высвободил крахмальную манжету, подбоченился
и продолжал: "Я, между прочим, всегда интересовался, нет ли в
шахматной игре такого хода, благодаря которому всегда
выиграешь. Я не знаю, понимаете ли вы меня, но я хочу
сказать... простите, ваше имя-отчество?"-- "Нет, я понимаю,--
сказал Лужин, прилежно пораздумав.-- Мы имеем ходы тихие и ходы
сильные. Сильный ход..." "Так, так, вот оно что",-- закивал
господин. "Сильный ход, это который,-- громко и радостно
продолжал Лужин,-- который сразу дает нам несомненное
преимущество. Двойной шах, примерно, со взятием фигуры тяжелого
веса или пешка возводится в степень ферзя. И так далее. И так
далее. А тихий ход..." "Так, так,-- сказал господин.-- Сколько
же дней приблизительно будет продолжаться состязание?" "Тихий
ход это значит подвох, подкоп, компликация,-- стараясь быть
любезным и сам входя во вкус, говорил Лужин.-- Возьмем
какое-нибудь положение. Белые..." Он задумался, глядя на
пепельницу. "К сожалению,-- нервно сказал господин,-- я в
шахматах ничего не смыслю. Я только вас спрашивал... Но это
пустяк, пустяк. Мы сейчас пройдем в столовую. Что, душенька,
чай готов?" "Да!-- воскликнул Лужин.-- Мы просто возьмем
положение, на котором сегодня был прерван эндшпиль. Белые:
король сэ-три, ладья а-один, конь дэ-пять, пешки бэ-три,
сэ-четыре. Черные же..." "Сложная штука шахматы",-- проворно
вставил господин и пружинисто вскочил на ноги, стараясь пресечь
поток букв и цифр, которые имели какое-то отношение к черным.
"Предположим теперь,-- веско сказал Лужин,-- что черные сделают
лучший в этом положении ход,-- э-шесть жэ-пять. На это я и
отвечаю следующим тихим ходом..." Лужин прищурился и почти
шепотом, выпятив губы, как для осторожного поцелуя, испустил не
слова, не простое обозначение хода, а что-то нежнейшее,
бесконечно хрупкое. У него было то же выражение на лице --
выражение человека, который сдувает перышко с лица младенца,--
когда, на следующий день, он этот ход воплотил на доске. Венгр,
совершенно желтый после бессонной ночи, за которую он успел
проверить все варианты (приводившие к ничьей), не заметив
только вот этой скрытой комбинации, крепко задумался над
доской, пока Лужин, жеманно покашливая, любовно отмечал
сделанный ход на листочке. Венгр скоро сдался, и Лужин сел
играть с компатриотом. Партия началась интересно, и вскоре
вокруг их стола образовалось плотное кольцо зрителей.
Любопытство, напор, хруст суставов, чужое дыхание и, главное,--
шепот -- шепот, прерываемый еще более громким и раздражительным
"цыс!"-- часто мучили Лужина: он живо чувствовал этот хруст, и
шелест, и отвратительное тепло, если не слишком глубоко уходил
в шахматные бездны. Краем глаза он видел ноги столпившихся, и
его почему-то особенно раздражала, среди всех этих темных
штанов, пара дамских ног в блестящих серых чулках. Эти ноги
явно ничего не понимали в игре, непонятно, зачем они пришли...
Сизые, заостренные туфли с какими-то перехватцами лучше бы
цокали по панели,-- подальше, подальше отсюда. Останавливая
свои часы, записывая ход или отставляя взятую фигуру, он искоса
посматривал на эти неподвижные ноги, и только через полтора
часа, когда он выиграл партию и встал, оттягивая вниз жилет,
Лужин увидел, что эти ноги принадлежат его невесте. Он ощутил
острое счастье оттого, что она присутствовала при его победе, и
жадно ждал исчезновения шахматных досок и всех этих шумных
людей, чтобы поскорей ее погладить. Но шахматы не сразу
исчезли, и, даже, когда появилась светлая столовая и огромный,
медью сияющий самовар, сквозь белую скатерть проступали
смутные, ровные квадраты, и такие же квадраты, шоколадные и
кремовые, несомненно были на пироге. Мать невесты встретила его
с тем же снисходительным, слегка насмешливым благодушием, с
каким встретила его накануне, когда появлением своим прервала
шахматный разговор,-- а вчерашний господин, по-видимому ее муж,
подробно рассказывал, какое у него было образцовое имение в
России. "Пойдем к вам в комнату",-- хрипло шепнул Лужин
невесте, и она прикусила губу и сделала большие глаза. "Пойдем
же",-- повторил он. Но она ловко положила ему на стеклянную
тарелочку чудесного малинового варенья, и сразу подействовала
эта клейкая, ослепительно красная сладость, которая зернистым
огнем переливалась на языке, душистым сахаром облипала зубы.
"Мерси, мерси",-- кланялся Лужин, пока ему накладывали вторую
порцию, и среди гробового молчания зачмокал опять, облизывая
еще горячую от чаю ложечку, боясь растерять хоть каплю
упоительного сока. И когда, наконец, он добился своего и
оказался с ней наедине, правда, не у нее в комнате, а в
цветистой гостиной, он привлек ее к себе, грузно сел, держа ее
за кисти, но она молча вывернулась и, закружившись, опустилась
на пуф. "Я вовсе еще не решила, выйду ли я за вас замуж,--
сказала она.-- Помните это". "Все решено,-- сказал Лужин.--
Если они не захотят, мы их заставим силой, чтоб они подписали".
"Подписали что?" -- спросила она удивленно. "А я не знаю...
Ведь нужны, кажется, какие-то подписи". "Глупый, глупый,--
несколько раз повторила она.-- Непроницаемая и неисправимая
глупость. Ну что мне с вами делать, как мне с вами быть... И
какой у вас усталый вид. Я уверена, что вам вредно так много
играть". "Ach wo,-- сказал Лужин,-- пара партишек". "А по ночам
думаете. Нельзя так. Уже поздно, знаете. Идите домой. Спать вам
нужно, вот что". Он однако оставался сидеть на полосатом
диванчике, и она подумала, что какие же это они разговоры
ведут,-- все тяп да ляп, случайные словечки. И ни разу еще он
ее не поцеловал по-настоящему, а все выходит криво, странно, и
ни одно движение, которым он до нее дотрагивается, не похоже на
простое человеческое объятье. Но эта сирая преданность в его
глазах, этот таинственный свет, который озарял его, когда он
давеча наклонялся над шахматами... И на следующий день ее опять
потянуло в совершенно безмолвное помещение во втором этаже
большого кафе, на узкой, шумной улице. На этот раз Лужин сразу
ее заметил: он тихо разговаривал с широкоплечим, бритым
господином, у которого коротко остриженные волосы казались
плотно надетыми на голову и мыском находили на лоб, а толстые
губы облепляли, всасывали потухшую сигару. Художник, посланный
газетой, поднимая и опуская лицо, как китайский болванчик,
быстро рисовал этот профиль с сигарой. Мимоходом заглянув в его
альбомчик, она увидела рядом с начатым Турати уже вполне
готового Лужина, преувеличенно унылый нос, двойной подбородок в
черных точечках и на виске знакомую прядь, которую она называла
кудрей. Турати сел играть с немецким мастером, а Лужин к ней
подошел и хмуро, с виноватой усмешечкой, сказал что-то длинное
и несуразное. Она с удивлением поняла, что он просит ее уйти.
"Я рад, я очень рад постфактум,-- умоляющим тоном пояснил
Лужин,-- но пока... пока это как-то мешательно". Он проследил
глазами, как она покорно удаляется между шахматными столиками,
и, деловито кивнув самому себе, направился к доске, за которую
уже усаживался его новый противник, седой англичанин, игравший
с неизменным хладнокровием и неизменно проигрывавший. Ему и на
этот раз не повезло, и Лужин опять победил, а на следующий день
сделал ничью, а потом снова выиграл,-- и уже перестал отчетливо
чувствовать грань между шахматами и невестиным домом, как будто
движение ускорилось, и то, что сперва казалось чередой полос,
было теперь мельканием.
делал пункт; Турати делал половинку, и он делал половинку. Так
они двигались, словно взбираясь по сторонам равнобедренного
Корнев Павел
Бажанов Олег
Каменистый Артем
Афанасьев Роман
Круз Андрей
Корнев Павел